Поэма о фарфоровой чашке

В широкие двери, внутрь еще неостывшей печи войдет горновщик, присмотрится, приладится и станет принимать и устанавливать в ряд, в лад, осторожно и терпеливо желтые, пористые, радующие глаз, как свежеиспеченный хлеб, огнеупорные капсюли-коробки, наполненные сырой посудой.

Огнеупорные капсюли-коробки, наполненные свежими, хрупкими формами, которые еще недавно вышли из-под проворных и верных рук.

А назавтра вынутые из печки яркие белые фарфоровые чашки, тарелки, чайники, блюда попадут в другой корпус, к другим рабочим, в другие руки. И нежные, тонкие кисточки распишут на белых и чистых чашках, тарелках, чайниках, блюдах нехитрые, но яркие узоры.

Невиданные цветы расцветут на белом фарфоре…

Глава первая

I

Крепкий каурый конь, горячась и приплясывая, вынес пролетку из узенького проулочка и, почуяв под копытами накатанную крепкую дорогу, весело рванулся в степную даль.

Станция с ее двумя водонапорными башнями осталась позади.

Седок, высунувшись из пролетки, сбоку полюбовался горячим и стремительным ходом лошади и тронул за узенький поясок кучера:

— Неужто от Забавной?

— Как говорите, товарищ? — обернулся кучер, натягивая вожжи.

— Спрашиваю: конь-то от Забавной? Хороших кровей кобыла тут раньше на фабрике была… От нее?

— Не знаю. Я тут второй год только. Кто его знает, откуда да от кого. Должно быть, со стороны завели… А может и от той, стало быть, кобылки.

Седок откинулся на сиденье и глубоко вздохнул.

Дорога пошла увалами. Широкие пашни устлали землю лоскутными цветными половиками. Мелкие перелески шарахнулись по падям, кое-где взметнулись выщербленными гребнями на угорах. По сторонам вдали безлюдно и безмолвно лежали деревни. А сверху, в сгущающейся сини неба плыла тишина: ранний вечер шел мягко и осторожно.

Пустив лошадь шагом по крутому увалу, кучер закурил и уселся на козлах боком.

— Прямо, конечно, из Москвы? — выпуская струю едучего густого дыма, неожиданно сказал он. — Экую путину отмахали… Неужто, значит, для посмотренья нашей фабрики?

— Из Москвы, — задумчиво ответил седок. — Посмотрю фабрику. Погляжу на порядки, как работают.

— Что же, посмотрите, посмотрите, — одобрил кучер. — У нас порядки ничего. Есть, конечно, баловные ребята, а вобче все аккуратно. Вот строить теперь надумали. По-новому, вишь, хотят фабрику заводить. Грехов с этими строителями, беда! Спорют, доказывают, а в об-чем, может, и зря…

— Вот и об этом разузнаю я, — заметил седок. — Зря ли, или не зря стройку надумали.

— У нас прямо война с этой стройкой. Одни горячатся: давайте фабрику внове оборудовать. А иные не согласны: вишь, фабрика-то в этаком, в теперешнем, конечно, формате годов шестьдесят орудует и ничего, товар форменный выпущает! И выходит, что новую-то строить, может, и не резон.

— Так, так… — слегка заинтересовавшись, одобрил разговорчивого кучера седок.

— В конце концов, — подтягивая вожжи и делая пару долгих затяжек из крепкой папироски, продолжал кучер, — стояла же она, фабрика-то, эстолько лет при хозяевах и ничего — жили! Капиталы наживали и не шераборшились, чтоб, конечно, старое ломать и многие тысячи на новую фабрику выкидывать… А вот теперь управители-то и мудруют… Большой у нас, товарищ, тарарам на этой причине происходит. Прямо сказать, сверхъестественный спор!

Каурый, взобравшись на угор, дернул и понес широко и весело по покатому спуску. Кучер замолчал и, подобрав вожжи, стал следить за лошадью.

Седок всунул руки в карманы и глубоко и плотно прижался к мягкому кожаному сиденью.

Дорога, широкая и гладкая, пылилась в умирающем сиянии вечера, взбегала с увала на увал и терялась впереди в далеких и смутных дебрях.

— А что, Харлампий Саввич не служит теперь уже на фабрике? — после продолжительного молчания опросил седок.

— Харлампий Саввич? Это кто будет такой?

— Конюх. Раньше в конюхах служил. Не знаешь такого?

— Как быдто не слыхивал. Это не тот ли, при котором старого хозяина укокали? Не он?

Седок вытащил правую руку из кармана и нервно поиграл пальцами.

— Тот… — глухо подтвердил он. — Он самый.

Кучер круто повернулся к нему и убежденно заметил:

— Стало быть, вам эти места знакомы… Что, проживали вы тут ранее, али как?

— Бывал… — односложно ответил седок и вдруг выпрямился, насторожился, застыл.

Впереди, под обрывом дороги, где-то далеко внизу и вместе с тем очень близко повисли белые огни: один, два, еще и еще. И между огнями, мерцавшими, как ранние вечерние звезды, всплыли вонзившиеся в небеса трубы. И эти огни и эти трубы, безмолвные в ясном и сладком затишье вечера, далекие и призрачные, вдруг изменили, казалось, самый воздух вокруг и разорвали безмятежность и ласковую пустынность дороги. Тишина оставалась прежняя, но оттого, что вдали возникла как бы из праха, откуда-то снизу фабрика, эта тишина сразу перестала быть невозмутимой, безмятежной и сладкой. Первым почуял это каурый конь. Он подобрался, вздернул голову, раздул ноздри.

— Фабрика! — не оборачиваясь, кинул кучер. — Четырех верст не будет до нее.

— Фабрика! — повторил седок и сунул обе руки в карманы. — Фабрика…

II