Поэма тождества

Продавливая себя сквозь каменные, уложенные и сбитые воедино плиты, подтягивались к Папе змеи, гады и черви колебания, депрессии и сомнения в его уникальности, непогрешимости и неординарности. Сплёвывая, отрыгивая и роняя огонь разрушения, приближались к Папе саламандры критики, самокритики и забвения. Вымораживая, лиофилизируя и вакуумируя всё на своих путях, рельсах и монорельсах, катились к Папе локомотивы одиночества, вагоны иллюзорности и паровозы зависимости от вещей и веществ, сущего и существ, высшего и низшего. Сыпля соль, селитру и цианиды, на кривых лапах, перекошенных крыльях и свёрнутых клювах топали к Папе гарпии удержанного в узде, тенетах и сетях смеха, жирафы ужасного, прекрасного и мимолётного обмана, гиены катастрофической, расслабляющей и неисправимой несерьёзности. Все эти воплощения страхов, искушения надёжности и испытания ответственности, оттесненные Папой на дальние границы, заставы и кордоны его тюрьмы, империи и вселенной, теперь явились к нему скопом, кагалом и табором и, встав лагерем, осадой и бивуаком, продолжили своё ожидание, предвкушение и надежду на личную встречу с тем, кто их отверг, отторг и не признал.

Воистину, дальнейшее незабываемо!

Примчавшиеся на тишину, молчание и безмолвие вертухаи, тут же метлами, граблями и тяпками взялись отгонять чудищ, страшилищ и моральных, этических и эпических уродцев от шара Папы. Хозобозники, улыбчивые, добродушные и коварные, подманивали тварей кусочками пирог, пирогами, и сапогами, как изображающий маньяка-педофила отец показывает своему дитяте конфетку, маня его при этом пальцем, или как прыгающие в лототроне мячики с замаскированными магнитами устремляются в приёмную корзинку, и когда те, наивные, соблазнялись лакомствами, на них надевали ошейники, наручники и кандалы и немедля волокли в опустевший бестиарий. Тебя же, едва Папа смог восстановить былую форму, формы и само обладание своим телом, потащили, повинуясь его приказу в уже знакомую твоему телу кумирню, чтобы попробовать избавиться от тебя нетрадиционными, народными и деревенскими средствами, способами и рассолами.

– Благую весть, салят и газават принес я вам, пасынки мои!

Атеист веры скинул с себя кольчужную косоворотку, фильдеперсовый хиджаб и парчовый клобук, как краб разрывает спиной ставший маленьким ему хитиновый панцирь и выбирается на песок, мягкий и безоружный, или как распадаются половинки матрицы, являя на свет очередного резинового пупса, еще не раскрашенного и потому мало похожего на прототип. Зеки, прислуживающие Осквернителю учений, пали на седалища, копчики и коврики, царапая, ковыряя и располосовывая свои щеки осиновыми, кленовыми и липовыми зубочистками, продетыми между пальцами.

– Умер, сгинул и растаял без следа поносный распутник, похабный бесстыдник и срамной подзаборник, враг рода человеческого, грязь помыслов людских и падаль племени еретического – Содом Капустин!

Твоё тело, неподвижное, но обмотанное цепями, подтяжками и колючей проволокой, распластанное, но придавленное колосниками, чебуреками и блинами, обездвиженное, но заточенное в колодки, оковы и подковы, лежало на высокой поленице из цельных, влитых и неоструганых стволах ископаемых лиственниц, откопанных елей и звенящих кедров. Три, простых, как святость, дурных, как ревность и слепых, как правда, прислужника стояли с факелами, спичками и канистрами, готовые без сигнала, по своему усмотрению и невольному хотению, запалить жертвенный костёр, огонь и гекатомбу.

– Забудем же отныне и вовек бесчестное имя его, протухлое семя его и постыдные знаки, что предвещали, сопровождали и провожают его в безвестность! Алкающим злата брадатым козлищем предстал он перед нами в первый же миг жизни его. Пакостной выблядью, марающей все, на что обратится завидущий зрак его, поруганной, посрамленной и опоганенной, пробирался он меж нас. Паскудной грудой смердящей отвратными миазмами плоти, валяется он сей миг перед нами!

Отравитель религий не мог не видеть, что твои глаза распахнуты, что жилы на твоей шее то напрягаются, то расслабляются, что ступни твои непроизвольно подёргиваются, но все равно продолжал распекать, хулить и распевать тебя так, словно перед ним лежал уже остывший, препарированный и загримированный труп. Согнанные со всех камер, карцеров и бараков зеки истошно мастурбировали, пялили глаза и спали, словно выброшенные лапой гризли на берег рыбы, в какой-то момент перестающие шевелить жабрами и открывать усеянные мелкими зубами челюсти, или залитый тоннами воды подземный торфяной пожар, постепенно расчищающий себе пространство для нового рывка, прислушники, непослушники и оторванцы занимались своими делами, судами и допросами, охранники ходили, маршировали и отдавали чести, нося вокруг кумирни караул, тревогу и походную сирену. Божества, ками и ифриты вылупились на тебя с фресок, витражей и горельефов, облизывая пересохшие зубы, прочищая забитые пылью уши и выколупывая сигарные окурки, шпанские мушки и шампанские пробки из широких ноздрей.