Поэма тождества

Скучные, безжизненные и суконные фразы медицинского отработчика, словно прилетевшие на свет керосинки ночные мотыльки, кружащие вокруг лампового баллона, пока хватает сил, или как расходится в турбулентных фигурах капля чернил, уроненная в стакан с водой, постепенно перемешиваясь с объёмом жидкости, и исчезая, проникали в твои уши и терялись там, поглощенные волосками, сосудами и хрящами, не доходя до барабанной перепонки. Даже если бы они и были услышаны, то не вызвали бы у тебя ничего, кроме легкого недоуменного раздражения. Врач остролог смотрел лишь на внешние твои обводы, не замечая, при таком способе зрения тех основных черт, характеристик и справок, которые коренным образом отличали тебя от мертворожденных жителей этих застенков. Ты бы даже не стал объяснять, доставать и показывать что-то, для тебя не было смысла объяснять как разнообразны джунгли тому, кто всю жизнь провел в каменном мешке, или то, как великолепны горные вершины тому, кто ни разу не приближался к берегу.

Ты лишь продолжал своё движение наверх, вместе с растущей каждый миг больше, чем предыдущий, зреющей, но не смогущей перезреть, пылающей, но не смогущей сгореть, сияющей, но не смогущей иссиять, книгой, в груди которой уже начало биться, колыхаться и трепетать маленькое, удалое и доброе сердечко, что соединит все мыслимые, немыслимые и невозможные пространства в одну лишь свою точку, что схлопнет все прошлые, ненастоящие и безбудущные времена в хвостике одной своей запятой, что упразднит все надуманные, придуманные и искусственные иерархии с помощью одного лишь своего тире и, всем этим, другим этим и тем этим не дрогнув, убьёт своего единственного читателя.

Застеночных дел лекарь вернулся, как почтовый голубь, несущий на своей лапке послание от резидента, или как отброшенный порывом ветра туман, вновь наползает на поросший камышами берег озера, торжествуя, и его веки топорщились разлетающимися в удивлении ресницами, а его рот издавал только вариации звука "о". Не в силах сказать нечто членораздельное, мозгораздельное и тушеразделательное, врач приблизил к твоим глазам проявленные, выявленные и пойманные снимки твоих внутренностей. Если бы ты пожелал увидеть, то увидел бы, что среди костей твоего большого, малого и промежуточного таза белеется маленький детский скелетик твоей нерожденной еще книги.

– Поздравляю тебя, милейший Содом Капустин! Ты действительно уникальное и таинственное существо! Впервые за всё время моей работы здесь, я вижу, что осужденный беременен точным своим подобием!

Фельдшер узилища протянул руки, как молодая ель на лесопосадке простирает свои лапы над выводком спрятавшихся под их сенью боровиков, или как показывается из-за гребня горы, весь в зеленом свечении, предвестник бури, набрякший грозовой облак, и уже подготовленные к операционным, системным и схематическим действиям медбратья подали, передали и вложили в ладони взращенного в тюрьме хирурга его любимые, острые и длинные ланцеты.

– Добро пожаловать в улучшенные условия содержания! Ты, Содом Капустин, изряднейший, доложу я тебе, плут, шут и обманщик! Как ловко ты провел всех, и даже самого Папу! Мы-то все головы ломали, что такое? Почему ты так вызывающе ведешь себя, не подчиняешься режиму содержания, не контактируешь с администрацией, не стучишь на себя и товарищей. А ты-то, оказывается, беременный!

Подставив скальпель под подброшенные одним из медбратьев стеклянный стержень, каменное яйцо и ванадиевый брусок и без усилий разрубив, рассеча и разрезав их, Санитар тюрьмы вонзил зажатые в обеих руках ножи в твои запястья и провернул там лезвия, перерубая жилы, сухожилия и артерии.

– Понимаю тебя, Содом Капустин! Никому не хочется попадать на улучшенные условия содержания. Это несколько обидно, болезненно, да и последствия оставляют желать как лучшего, так большего, ну, и более приятного, конечно.

Во время того, как говорились эти слова, скальпель сделал еще два отверстия, теперь уже в твоих голенях, между большой и малой берцовой костями.

– Позволь тебе объяснить кое-что, дражайший Содом Капустин. То, что я произвожу с тобой – необходимейшая процедура. Мы не можем допустить, чтобы твой плод, напитавшись твоей вольнолюбивой, вольтерьянской и кафкианской кровью, стал таким же возмутителем спокойствия, как и ты! Поэтому я, всего-навсего, извлеку твою печень и спущу всю твою кровь…

После предупреждений, убеждений и отведений, врач изящным движением рассёк правое подреберье и вырвал твою сухую, безмолвную и бесцветную печень. Понимая, что твоё тело добровольно не выдаст своим истязателям, мучителям и просветителям ни капли, ни клеточки, ни миллилитра крови, Зековал махнул своим подопечным, подчиненным и закабалённым медбратьям.

– Качайте!