Poems and Problems. Poems

И тогда я смеюсь, и внезапно с пера
     мой любимый слетает анапест,
образуя ракеты в ночи, так быстра
     золотая становится запись.
И я счастлив. Я счастлив, что совесть моя,
     сонных мыслей и умыслов сводня,
не затронула самого тайного. Я
     удивительно счастлив сегодня.
Это тайна та-та, та-та-та-та, та-та,
     а точнее сказать я не вправе.
Оттого так смешна мне пустая мечта
     о читателе, теле и славе.
Я без тела разросся, без отзвука жив,
     и со мной моя тайна всечасно.
Что мне тление книг, если даже разрыв
     между мной и отчизною — частность?
Признаюсь, хорошо зашифрована ночь,
     но под звезды я буквы подставил
и в себе прочитал, чем себя превозмочь,
     а точнее сказать я не вправе.
Не доверясь соблазнам дороги большой
     или снам, освященным веками,
остаюсь я безбожником с вольной душой
     в этом мире, кишащем богами.
Но однажды, пласты разуменья дробя,
     углубляясь в свое ключевое,
я увидел, как в зеркале, мир и себя
     и другое, другое, другое.

Апрель 1942

Уэльслей, Массачусетс

ПАРИЖСКАЯ ПОЭМА

“Отведите, но только не бросьте.
Это — люди, им жалко Москвы.
Позаботьтесь об этом прохвосте:
он когда-то был ангел, как вы.
И подайте крыло Никанору,
Аврааму, Владимиру, Льву —
смерду, князю, предателю, вору:
ils furent des anges comme vous.[2]
Всю ораву, — ужасные выи
стариков у чужого огня, —
господа, господа голубые,
пожалейте вы ради меня!

От кочующих, праздно плутающих
уползаю — и вот привстаю,
и уже я лечу, и на тающих
рифмы нет в моем новом раю.
Потому-то я вправе по чину
к вам, бряцая, в палаты войти.
Хорошо. Понимаю причину —
но их надо, их надо спасти.
Хоть бы вы призадумались, хоть бы
согласились взглянуть. А пока
остаюсь с привидением (подпись
неразборчива: ночь, облака)”.

Так он думал без воли, без веса.
сам в себя, как наследник, летя.
Ночь дышала: вздувалась завеса,
облакам облаками платя.
Стул. На стуле он сам. На постели
снова — он. В бездне зеркала — он.
Он — в углу, он — в полу, он — у цели,
он в себе, он в себе, он спасен.

А теперь мы начнем. Жил в Париже,
в пятом доме по рю Пьер Лоти,
некто Вульф, худощавый и рыжий
инженер лет пятидесяти.
А под ним — мой герой: тот писатель,
о котором писал я не раз,
мой приятель, мой работодатель.

Посмотрев на часы и сквозь час
дно и камушки мельком увидя,
он оделся и вышел. У нас
это дно называлось: Овидий
откормлен (от “Carmina”[3]

). Мутьи комки в голове после черной
стихотворной работы. Чуть-чуть
моросит, и на улице черной
без звездинки муругая муть.
Но поэмы не будет: нам некуда
с ним идти. По ночам он гулял.
Не любил он ходить к человеку,
а хорошего зверя не знал.