Поэмы. Драмы

Ижорский

Еще далеко монастырь?

Омар

Эфенди, близко, но за край обзора

Скатилось солнце, нетопырь
Вот вылетел из сумрачного бора;
Не рано, отдохнем; блеснет заря,
И мы, соснув часок в тени чинара,
Пойдем и до полуденного жара
Там будем у ворот монастыря.

Ижорский

Остановиться здесь, у самой цели?

Они устали и замлели:
Им нужно освежить себя...
Поешьте и вздремните, — я согласен.

Сходят с коней и располагаются на ночлег.

Омар

(подошед к Ижорскому)

Эфенди, божий мир, скажу тебе, прекрасен!

Вы, франки, мудры; я хотел спросить тебя:
Для одного ли украшенья
Все эти точки, эти звенья,
Златое войско звезд аллах
Рассыпал в синих небесах?
Или же ангелов и душ блаженных очи
Глядят на нас из-за покрова ночи?
А может, это стадо то,
Которого еще не сосчитал никто,
Те овцы, коих пастыри-пророки
В эдемских пажитях пасут?
Не свет ли радости незаходимой тут?
Не тут ли жизненные токи?

Ижорский

(глубоко тронутый)

Суровый сын войны, благослови

Всевышнего: он свят, он полн любви!
При тихом свете размышленья
И ты прочел две буквы откровенья,
Дарованного им же всем
В чудесной грамоте его творенья!
Счастливец, верь, что точно там Эдем,
Что там, в равнинах безрубежных,
Ликуют сонмы душ святых и безмятежных...
Друг, искра каждая, какую видишь ты
Из нашей низменной и бедной темноты
На черной епанче полуночи священной,
Есть мир несказанно огромнее вселенной,
Где прозябаем мы,
Мир совершеннее и необъятно краше,
Чем мир земной, жилище наше,
Сей дом греха, страдания и тьмы;
И все живут одним велением аллаха!
И все они ничто пред ним!

Омар

Я полн благоговения и страха,

О брат мой! — сколь же он непостижим!

Ижорский

Велик и грозен, чист и благ непостижимо!

Им каждое его создание хранимо:
Он знает, помнит, слышит, видит нас,
Он сосчитал наш каждый даже влас,
И он любви своей вовеки не изменит;
Он душу каждую живую выше ценит,
Чем весь сей океан бесчисленных светил!
Но, друг Омар, — товарищ твой почил;
Взгляни: играет с резвою мечтою
И улыбается; тяжелой головою
И ты киваешь: не противься сну.

Омар

Благослови, эфенди! — я усну.

Засыпают Ижорский и Омар.

Голоса: один с востока, другой с запада.

Восточный

Лебедь, омытый в волнах покаянья,

Гимн свой прощальный пропел:
Здесь испытаний предел,
Там совершатся его упованья.

Западный

Совершатся упованья?

Тот, кто лил и кровь и стон,
Ток соблазна и страданья,
Уповать дерзнет ли он?

Восточный

Если познал кто, смиряяся, бога,

В небо тому не закрыта дорога;
Сын возвращается в отческий дом:
В сына отец ли бросит свой гром?

Западный

Бьет нежданно час суровый:

Наступил последний миг;
Он ли пристани достиг,
Возрожденный жизнью новой?
Тех искус суров и строг,
Чей был грех тяжел и мног;
В боге нет противуречий:
Страшен правосудный бог.

Восточный

Под крест преклоняя смиренные плечи,

Поднялся, пошел он; еще был далече —
Отец же увидел и — сына жалеет...
Но дух ли лукавый отца разумеет?

Западный

Поднялся, пошел он; но я — я назад

Мертвящею, бурною, хладною силой
Попячу его пред отверстой могилой
И грешника ввергну в пылающий ад!

Восточный

Буде однажды на ком опочила,

С неба сошед, благодать, —
С тем пребывает нездешняя сила,
Дивная, страшная Тартару рать!

Голоса умолкают.

Сеид

(входит и смотрит на спящих)

О Магомет! наперсник, друг аллаха!

(Благословен вовеки будь!)
Объял мою трепещущую грудь
Поток негодования и crpaxal
Принудили гяуры падишаха
Принять постыдный мир, — и вот же, ныне грек
Такой же, как и турок, человек!
Рабам дано название народа,
Холопам подлым — сила и свобода,
И братьями теперь нечистых псов зовем!
Что говорю? — франк помыкает нами,
Москову, франку стали мы слугами:
В них ищем; нам они указчики во всем;
Законы пишут нам, нам задают работы;
Приемлем на себя для них труды, заботы,
Их угощаем, их в дороге бережем...
Пример недалеко: лежит поклонник Иссы,
Кругом его безумцы османлисы...
И чтоб хоть кто из них для правой кары встал
И в троебожника вонзил святой кинжал!

Кикимора

(вдруг является на краю дороги в виде бедного дервиша и, качаясь, бормочет нараспев)

Тяжкий золотым зерном,

Полн питательного хлеба,
В жатву клас падет серпом, —
Так убьет незапный гром,
Луч разгневанного неба,
Всякого, кто долг познал,
Но, подобно робкой лани,
Прочь от долгу отбежал.
Взмахом быстрой, мощной длани
Можешь освятить свой нож
В крови нечестивца... Что ж
Сам ты медлишь, двоедушный?
Зову сердца непослушный,
Только «горе!» вопишь ты
Над сынами слепоты.
Ты ли муж прямой и правый?
Нет, ты свергнешься, лукавый,
В ночь бездонной темноты!

Сеид

От ужаса подъемлется мой волос;

Меня пугает твой зловещий голос...
Кто ты? поведай мне, отец!

Кикимора

Я нищий, рук лишенный и слепец;

Но только бы я был, как ты, здоров и молод,
Меня бы не томил бесплодный мести голод,
Давно бы меткий мой кинжал
В груди врага аллахова торчал...

(Приходит постепенно в исступленье и начинает вертеться на одной ноге.)

Застрелен я был бы, изрублен, заколот,

Но смерти меня не коснулся бы холод,
Нет! вождь светозарный сияющих сил
Мой радостный дух со земли бы схватил.

Вот понеслися мы выше лазури:

Выслал Эдем вечно юную Гури,
Дивную деву, навстречу ко мне...
Взор ее небо, и небо объятье...
Ты же, отверженный, чадо проклятья,
Быть тебе с Эвлисом в вечном огне.

Сеид

Умолкни, ради всех святых иманов!

Ты, старец, страшен и жесток;
Но пусть мой труп терзает стая вранов!
Ты не пророк!

(Кидается с кинжалом на Ижорского.)

Кикимора

(ему вслед)

Уходишь молодца — спасайся за поток.

Сеид, ранив Ижорского, бежит.

Ижорский

(вскакивает и тотчас падает)

Прочь! о! — я ранен.

(Лишается чувств.)

Омар

Боже правый!

Эфенди! — он убит!

Кикимора

(подходя к ним)

Напрасно! есть надежда. — Но бежит

Его злодей, проклятый и кровавый:
За ним! за ним! — а гостя своего
Оставьте здесь в моей защите;
Я в чувство приведу его.

Омар

Ловите изверга, проворнее ловите!

(Уходит с воинами.)

Кикимора

Ну, Лев Петрович! — вот как раз

Глаз на глаз мы остались с вами!
Уж, верно, от моих проказ
Вам не отделаться... Что ж? — виноваты сами!
Вы наняли меня в благополучный час;
И с той поры я к вам горю любовью:
Жить не могу без вас.
Лежите, батюшка! — поисходите кровью!
Не зазеваюсь — нет! очнуться в пору вам
Перед блаженною кончиной вашей дам,
Чтоб вы могли союз прекрасный между нами
Навеки подтвердить своими же устами.
Пока же — чем займусь? — Сантиментальный бес
Твердил бы о soeurs grises,[204] о милосердых братьях,
Вас нянчил бы в своих объятьях
Или хвалил бы дол и горы, холм и лес!
Я резонер: пущуся в рассужденья
И обнаружу ложь того пустого мненья,
Что будто не дерзает произнесть
Трепещущая преисподня
Святого имени господня.
Раз, доказательства в самом писаньи есть,
Что в старину и черт умел найти дорогу
На небеса и представлялся богу;
А во-вторых,
В его же имя извергов святых,
Свирепых, бешеных, кровавых суеверов
И очень искренних, совсем не лицемеров,
Воспламеняет кто? Ужель еще не мы?
Так! мною обуян поклонник Магомета;
Да это пустяки: ученье даже света,
Пожалуй, превращу в ученье адской тьмы.
Чтобы расширить царство слез и бедства
И насадить повсюду смерть и грех,
Не презрю никакого средства:
Безверье и сарказм, иронию и смех
Употребляю с светским человеком;
А с турком-варваром, а с полудиким греком
Стихами говорю из их священных книг.
Но кровь пора унять: настал желанный миг;
Ижорский! на твою растерзанную душу
С победным хохотом отчаянье обрушу
И — размозжу ее!

(Ижорскому, который между тем очнулся)

Ты насмерть ранен.

Ижорский

Так;

Я приближение студеной смерти чую:
Но ты, чего ты хочешь, злой призрак?

Кикимора

Ты жизнь провел примерную, благую:

Желаю слушать исповедь твою.

Ижорский

Лукавый, черный дух! меня ты не встревожишь:

Вот господа тебе в свидетели даю,
Я осудил себя, и строже, чем ты можешь, —
Так! я сгубил себя; без чуда я навек
Погибнул, но мне голос сердца рек:
«Есть чудеса!» — Пускай же человек
Не в силах сам собой делами покаянья
Достигнуть выкупа от вечного страданья,
Ужель и всемогущий изнемог?
Ты повторяешь: «Грозный бог
Послабник ли грехам? — он справедлив и строг!»
Благ он и справедлив, — мы рук его творенья,
Просились в жизнь не мы из недр небытия,
И вот, хотя душа моя
Вся тает, вся дрожит, а детски верю я
Святому таинству христова заступленья;
Увы мне! мерзостен я самому себе,
Но весь я предаюсь твоей благой судьбе,
Тоскую и прошусь, мой господи! к тебе:
Нет! и меня же ты не создал на мученья,
Ты, ради сына, слух склонил к моей мольбе,
И вот же, вот послы любви и примиренья!

В мерцании луны

С небесной вышины
Два ангела слетают;
Их лик блажен и тих,
Венцы на челах их,
Одежды их сияют;
В их взорах свет,
В чертах их нет
Ни даже следа гнева.
Маня, летят,
Летя, манят
И юноша и дева!
Блаженный час!
Вновь вижу вас,
Привету милых внемлю:
Зовет отец!
Иду — конец!
Я бросил грех и землю!

Лучи месяца освещают два прекрасных призрака, похожих на Лидию и Веснова; Кикимора, постепенно бледнея, исчезает от их чистого сияния. Ижорский умирает, простирая к ним руки.

1826 — 1841