Поэмы. Драмы

Суровый, но и нежный воспитатель,
Отец всевышний, милосердый бог,
Души хранитель, сердца испытатель,
Очей светило, вождь ослабших ног —

Нет, он не гневный мститель, не каратель,
Он благ и нам во благо, если строг.
Властитель! и печаль твое даянье;
Надежды полн, вверяюся судьбе:
Хвала тебе! Ты мне послал страданье,
Да вновь меня усыновишь себе;
Меня воспомнишь, — я твое созданье,
И мне ли днесь отчаяться в тебе?
Как часто я тонул в бездонном море,
Не обретал спасения нигде;
Звезды искал в померкнувшем обзоре;
Но мрак глубокий распростерт везде;
Ты ж зрел меня и рек: «Исчезни, горе!»
И: «Воссияй!» — велел моей звезде.
И ныне так, я твердо уповаю!
И ныне я из бездны бед и зол
К тебе, благому, не вотще взываю;
Ты преклоняешь слух на мой глагол,
Ты скорбью душу приближаешь к раю;
Рассадник неба слез и скорби дол,
О близкий! внял ты моему стенанью:
Едва вздохнул я, трепетен, уныл, —
И ты уже благотворящей дланью
И сенью миротворных, дивных крыл
Покрыл меня и воспятйл терзанью, —
И зной моих тяжелых дум остыл.
Проходят дни: Саул Давида ищет,
За ним из града в град, из веси в весь,
Как гладный волк за быстрой ланью, рыщет.
«Нет, не спасусь, когда пребуду здесь:
За мною смерть, как вихрь пустынный, свищет;
В страну чужую удалюся днесь!» —
Так наконец изгнанник утомленный
В своем промолвил сердце и потек
В край, солнцем неродимым освещенный,
Росимый влагой неродимых рек,
В ту землю, где Аминадав плененный
Отчизну, мнилось, позабыл навек.
У ног Далиды юный сын Саула
Не помнит бога праотцев своих;
Средь игр и нег душа его заснула,
И, жизни уподобясь стран чужих,
Вся жизнь героя в роскоши тонула,
И сердца глас в груди его затих.
Пришельцам всем Анхусов дом высокой
Незагражденный, радостный приют:
Из всех земель, из близкой, из далекой,
К нему послы и странники текут;
Верблюды, кони кроют путь широкий,
С утра до ночи гости в Геф идут.
Когда же песнопевец вдохновенный
Приступит, лиры властелин, к вратам,
Покинет царь престол свой возвышенный,
Восстав, спешит к нему навстречу сам:
«Благословен приход твой, муж священный!
Мы жаждем внять твоим златым устам...»
Так говорит и собственной рукою
Ковры и ризы стелет для певца
И нудит утомленного к покою;
И се главу и ноги пришлеца
Омоет дева светлою водою,
Младая дщерь носителя венца.
И гостем был Анхуса честь Эллады,
Седой Гомер, божественный певец,
Который проходил вселенной грады;
Но не обрел пристанища слепец,
От рока в жизни не обрел пощады
Грядущих бардов дивный образец.
Был пир в дому Анхуса, и внимали
Медоточивым старцевым устам;
И пел он, как Патрокл и Гектор пали
И как, склонясь к Ахилловым ногам
И в беспредельной возрыдав печали,
Молил о теле Гектора Приам.
Он пел, — и не было очей бесслезных:
Влиялась жалость в перси нежных жен,
Объяла горесть души дев любезных,
Тоскою пылкий юноша пленен,
И воздохнула грудь мужей железных,
И хладный старец скорбью поражен.
И все еще ловили глас небесный.
Но звук замолкнул ионийских струн,
Иной раздался сладостный, чудесный,
И некто входит, и могущ, и юн;
Одеян в рубище пришлец безвестный,
Но в повелительных очах — перун.
«Воссядь! Кто ты, не вопрошаю, странник, —
Ему Анхус вещает, — гостем будь.
Дагон свидетель, может здесь изгнанник,
Здесь жертва рока может отдохнуть;
Анхус богов странноприимных данник:
В приют надежный ввел тебя твой путь.
Тебя златые струны возвестили
Любимцем неба, радостным певцом;
Но не желаю тягостных усилий:
Ты истощен и зноем и трудом,
И глад и жажда сил тебя лишили;
Благоуханным укрепись вином.
Когда ж от яств, прохлады и покоя
В воскресшем сердце дух твой оживет,
Тогда, на бурный лад псалтирь настроя
Или ж устами проливая мед,
Прославь, сын песней, чад мечей и боя,
Прославь их грозный над землей полет;
Или да возвестит святая лира
Заботы пахарей и пастухов,
Веселье земледельческого пира
По сборе златом блещущих снопов,
Да возвестит плоды и счастье мира —
И мы почтим в тебе посла богов».
Тогда пришлец владыке поклонился,
Псалтирь поставил молча ко стене
И на ковер разостланный спустился.
Но будто муж, испуганный во сне,
Аминадав, узнав его, смутился,
Вздохнул и вспомнил о родной стране.
Окончен пир; сосуд неоцененный
Подъял Анхус и говорит певцам:
«Ты с ним померься, старец вдохновенный!
Сосуд сей победителю я дам,
Златую цепь получит побежденный:
Влекуся сердцем внять обоим вам».
Услышали певцы царя воззванье
И в сладостный, душе отрадный бой
Воздвиглися; простерлося молчанье:
Не так ли пред живительной грозой
Объемлется усталое созданье
Предузнающей громы тишиной?
Гомеру подал звучную цевницу
Самосский отрок, слабый вождь слепца;
Пришлец к псалтири сам простер десницу.
Излив в ланиты каждого певца
Румянца светозарную денницу,
Огонь исполнил вещие сердца;
Сын Мелеса, восторгом упоенный,
Так начал гимн, отчизне посвященный:

«Прославлю людей и бессмертных отраду,
Любимицу неба, святую Элладу;
Эллада богатства и славы полна;
В отечестве жен, красотою цветущих,
И мудрых судей и героев могущих,
В Элладе бессмертная дышит весна.
Там кони морей, крутобокие челны,
Из пристаней реются в шумные волны;
На север и юг, на восток и закат,
Гонимые ветром, живые спешат;
И вот — с золотыми дарами чужбины
Обратно прорезали лоно пучины.
У прага же светлых и тихих домов
Владыки сидят на престолах высоких,
Приветно приемлют гостей и послов
И судят Ахеи сынов чернооких.
Труды и заботы, веселье и торг
Граждан оживляют на стогнах обширных;
На игрищах радостных, шумных и мирных
Всех зрителей души объемлет восторг.
Но в сладкой тиши теремов безмятежных
Взращает питомиц Афина прилежных
И учит их ткани прелестные ткать,
И муз к ним приводит и важных и нежных,
И с ними возносит бесстрашную рать,
Сразившую праведной, грозной волною
Надменную хищницу, древнюю Трою».

Умолк; но каждый слух еще ловил
Харитой окрыленные глаголы;
Казалось, их очам слепец явил
Холмы Тайгета и Темпеи долы,
Счастливый край, где сладок блеск светил,
Где живо все, где даже камень голый,
С него ж ярится дикий водопад, —
Приют священный резвых ореад.
«Опасен с старцем бой, младой пришелец!» —
Промолвил с хитрою улыбкой Фуд,
Высоких аскалонских стен владелец;
Но без ответа тот исшел на суд:

1

«Псалтирь, господень дар, приемлю!
Да помяну святую землю,
Ее же избрал бог богов,
Тебя, страну моих отцов!
Холмы Эфрафы, бор Эрмона,
Поток священный, Иордан, —
Вы мне предмет и слез и стона:
Среди чужих блуждаю стран!
О! если вас когда забуду,
Пусть господом отвержен буду!
Единый день в его стране
Отраднее и слаще мне
И тысячи вдали от бога;
Так, приметусь в его дому,
Себе ж в обитель не возьму
Златого грешников чертога.
Пусть Манассия нищ и сир,
И Рувим бедный пастырь стада,
И пахарь скудных нив Асир;
Но бог веселье и отрада,
И свет и крепость их сердец.

2

Бессмертный рек: «Я их отец;
Иуда и Ефрем мне чада!»
Чудесен, вечен твой закон,
И злато что пред ним, о боже?
Он камня честного дороже,
Душе же меда слаще он.
Лета и веки пред тобою
Ничтожны, как вчерашний день,
И с стражею равны ночною,
Растут и тают, будто тень.
И ты не славных, не надменных,
Не крепких силою владык,
Нет, слабый ты избрал язык,
Сынов Исраиля смиренных.
Вефиль, Силом ты возлюбил
И брег утесистый Кедрона,
И рощи тихие Сарона,
И в лес одеянный Кармил.
Внемли, внемли мне, боже Сил!
О если их когда забуду,
Тобою пусть отвержен буду!» —

Так пел пришелец. Что ж сбылось с душой,
С твоей душой, Аминадав могущий?
Незапною объялся ты тоской:
Ты, мнилось, видишь вновь луга и кущи,
Холмы и долы, рощу над рекой,
Где некогда, веселый и цветущий
И чуждый упоения страстей,
Ты возрастал, краса родных полей.
Чело склонил ты; на тебя Далида
Взглянула, и, дрожаща и бледна,
Тогда ж свой жребий узнает она;
Но вот раздался голос Меонида:

1

«Тот блажен, кто муз и Феба,
Кто харит избранный жрец:
Тайны мира, тайны неба,
Тайны мыслей и сердец,
Ход светил и мрак Эреба
Зрит восторженный певец.

2

Он в небесные пределы
Выше счастья и судеб
Разделить с богами хлеб
В дом Кронида входит смелый.
«Гостю чашу, Ганимед!» —
Зевс вещал; забвенье бед,
Чашу, полную отрады,
Гость испил из рук Паллады.

3

Но если от кого при самой колыбели
Киприда отвратила взор,
О ком Афина, Феб и Гермес не радели,
Ни сладостных камен собор, —
Тот раб земных страстей: свирепой жаждой злата
В нем сердце буйное горит;
Темна его душа, суровым хладом сжата,
Он хульник Зевса и харит.
Не так ли, Этною лесистою тягчимый,
Скрежещет лютый Энкалад?
Из уст исходит смерть, огонь неугасимый:
Но что противу неба — ад?»

И древнего певца соперник юный
Ударил снова в ропщущие струны:

1

«Блажен, кто на грешный не ходит совет,[44]
Блажен на пути нечестивца не ждущий;
Речет ли ему угнетатель могущий:
«Воссядь между нами», — ответ его: «Нет».

2

Закону господню покорный во всем,
Во всем житии благодатном и строгом,
Закону Исраиля, данному богом,
Он учится ночию, учится днем.

3

И мощному древу при зеркале вод
Подобится: красным одетое цветом
То древо, могущим согретое летом,
Приносит румяный и сладостный плод.

4

И лист его, вечно и зелен и млад,
С ветвей не сорвется дыханием бури;
Но роскошью блещет при свете лазури,
В сени его веет живительный хлад.

5

Не так, нечестивые! злые, не так!
Как трость, от удара падут рокового,
Как прах, от лица возметутся земного,
Как духом пустыни исторженный злак.

6

Не вступят вовеки в священный собор,
В то сонмище, где восседают святые,
Не вступят туда нечестивцы и злые,
И мира не узрит лукавого взор.

7

Так! правого путь с непостижных небес
Блюдет милосердый и дивный хранитель;
Но бог повелел — и погибнул губитель,
Вещал всемогущий — строптивый исчез».

Что наш восторг, что наше вдохновенье,
Когда не озарит их горний свет?
Безумца сон, слепое упоенье,
Движенье трупа, в коем жизни нет!
К глухим вознес кумирам песнопенье
Объятый мраком сладостный поэт:

«Сколько земля над полями Эреба,
Столько лазурь лучезарного неба
Выше обители смертных — земли;
Так и богов Кронион превосходит!
Брови могущий на очи низводит —
Крылья затмения свет облекли.
Гневный тряхнет чернокудрой главою —
Ад, небеса и земля задрожат;
Ужасом царь преисполни объят —
Бледные души толпа за толпою
В воющий Стикс погрузиться спешат.
Гера жена и сестра Крониона:
Власть над аэром царице дана;
В ночь же немую приемлет она
Зевса на пух белоснежного лона.
Хитростный сын ее, властель огня,
Стрелы кует громовержцу Крониду,
Стрелы, казнящие грех и обиду.
О Посейдон! ты создатель коня;
Ты укрощаешь ревущие волны,
Алчные ты ж созываешь на брань;
Яростным им вожделенная дань
Легкие, ветром гонимые челны.
Тучную маслину ты нам дала,
Дщерь и любимица Дия, Паллада!
Светлая дева, ты мудрых ограда,
Ты ненавистница мрака и зла.
В сердце вонзится без боли стрела
Феба, мужей бытие расторгая,
Жен — Артемиды стрела роковая:
Феб-Аполлон, Артемида святая,
Дети прекрасной Латоны, — хвала!
Вас, молчаливые, хладные тени,
Гермес влечет в Элизийские сени,
Тихий, таинственным махом жезла.
Слава, хвала вам, бессмертные боги!
Я ж бесприютный и дряхлый слепец:
Были ко мне при рождении строги
Керы[45] и Крон, олимпийцев отец;
Вы же, всезрящие сестры, камены,
Благословили мою колыбель.
Нощью по небу драконы Селены
Мчатся; но Панову слышу свирелы
В сердце лиется тогда упоенье,
Волю даю вдохновенным устам;
Фебу и вам, о камены, хваленье!
Гимн я воспел жизнедавцам богам!»

Мгновение молчал еврей; но струны
Перебирал восторженной рукой;
Сверкали взоры, быстрые перуны,
Чело покрылось блеском и грозой,
Лицо же рдело, облак златорунный, —
И вдруг глаголы хлынули рекой:

1

«Ведет господь из уз и заточения[46]
Возлюбленный, избранный свой народ:
Узрело море, полное смятения, —
Побегла вспять равнина шумных вод,
Река разверзлась, ризою затмения
Оделся неба лучезарный свод,
Гора взыграла, как овен могущий,
А холм, как агнец, к матери текущий. ..

2

Река и море, страхом потрясенные!
Поведайте: почто побегли вы?
Промолвьтесь, холмы, горы возвышенные,
Почто колеблете свои главы?
И вы почто, утесы дерзновенные,
С корней отторгшись, сверглися во рвы?
Земля содроглась от лица господня;
Трепещет пред бессмертным преисподня.

3

Речет всесильный — и скалы бесплодные
Растают в сладостный, живой поток,
И превратится степь в озера водные:
Велик господь; он паче мер высок:
Он ваш хранитель, сирые, безродные!
Ему подвластен запад и восток,
Но мы его стяжанье и держава:
Не нам, не нам — ему, благому, слава!

4

Умолкните ж, языки нечестивые!
Умолкните и не вещайте нам:
«Где бог ваш?» — ведайте, сердца строптивые:
Господь наш бог повсюду, здесь и там;
И степь седая, и луга счастливые,
И небо, и земля — его же храм;
Всесилен он и благ и во мгновенье
Возможет рушить и создать творенье.

5

А ваши боги, ваши изваяния, —
Сребро ли, злато, мрамор или бук,
Ничтожные и бренные создания,
Не дело ли бессильных, смертных рук?
Что ваши сны, мечты и прорицания?
Виденья ваши что? — Кимвала звук!
Уста кумиров немы, и их очи
Покрыты мраком безрассветной ночи.

6

У них есть уши: вашим же молениям
Не могут внять; и руки есть у них:
Когда ж простерли руку к приношениям,
К дарам неистовых жрецов своих?
И вы, вы молитесь своим творениям!
Пред ними тщетный глас ваш не затих!
Увы! язык отверженный и злобный,
Ты глух и слеп, богам твоим подобный!»

Еще пришлец не кончил, а чертог
Содрогся сонма воющего гневом
И застонал от топота их ног;
Толпа безумцев возопила с ревом:
«Велик Дагон, хранитель нам и бог!
Его ли ты нарек бездушным древом?»
И Месраин уже булат извлек,
И возжигает хитрый Фуд злодея;
Но царь Анхус подъялся вдруг и рек:
«Не в мире, в битвах поражай еврея! —
Тебя ж узнал я, смелый человек:
Певец и воин, сын ты Иессея.
Но не страшись: ты под моим крылом,
И да падут неистовых десницы!
Чист будет мой гостеприимный дом:
Здесь не прольется кровь рукой убийцы».
Пред грозным мощного царя челом,
Трепеща, вспять подались кровопийцы.
Так лютый волк, на стадо тучных крав
Ненасытимым, яростным наскоком
Из лона бора мрачного напав,
Вдруг видит пастыря пугливым оком,
И стал, и вспять побег, вострепетав,
И скрылся в лесе темном и глубоком.
А старец, устрашенный той порой,
Незамечаемый и без награды,
Ушел, ведом самосским сиротой,
Великий, злополучный сын Эллады.
И с лирою и нищенской клюкой
Вновь начал проходить вселенной грады.
Ему подобно звучный соловей
В прохладной неге внемлющей дубравы
Поет под сению густых ветвей;
Кругом его благоухают травы;
Улегся ветер; с долов и полей
Восходит пар; жуют, возлегши, кравы:
Но вдруг, разноглаголен, шумен, дик,
Подъялся в стае вранов глас раздора;
Меж ними за добычу свар возник;
Взвилися, туча черная для взора,
Помчались, бьются; на их буйный крик,
Дрожа, подъялся соловей из бора.
Узнали филистимы, кто пришлец,
И с смешанным со страхом удивленьем
Был ими озираем тот боец,
Который славен стал их пораженьем,
Давид, злодеев ужас, рай сердец
Небесным, чудотворным песнопеньем.
Из них иные с шепотом рекли:
«Не сей ли Голиафа победитель?»
Не жены ль в сретенье ему текли
И пели: «Тем врагов ты истребитель,
Саул же тысяч!» Царь он их земли;
Он, не Саул, евреев повелитель»,
Но за руку Давида властелин
Увел поспешно в терем сокровенный.
Не смеет за Анхусом ни один
Туда проникнуть, им не приглашенный:
Таков в дому царевом строгий чин,
Закон, издревле в Гефе утвержденный...
...И гость тогда владыке возвестил
Саула гнев, и месть, и подозренья,
И как едва Давида не сразил;
Поведал лютого царя гоненья
И как Ионафан от бога Сил
Был дан Давиду в ангела спасенья.
«Свидетель бог мне! — так Давид вещал. —
Вовеки не коснусь главы священной
Того, его же сам господь избрал,
Главы, святым елеем омовенной,
И злобы я вовеки не питал
В душе, вражды и мести отчужденной.
Двукраты предавал руке моей
Лукавый беззащитного Саула
И мне шептал: «Срази! Он твой злодей».
Но чаша искушения минула,
И жадных, адских я избег сетей,
И на убийство мысль не посягнула.
Скитался я среди глухих степей,
Ко мне пристал Йоав и с ним дружина,
Изгнанники, четыреста мужей,
Потом, страшася гнева властелина,
И дряхлый мой родитель Иессей,
И род мой весь. Но сын Вениямина
Из дола в горы, из пустыни в лес
Меня преследовал, неутомимый;
Сойду ль в пещеру, взыду ль на утес —
За мною он: неистовым гонимый,
Я только дивной благостью небес
Избег руки его неумолимой...
...И было то в пустыне Энгадди,[47]
И горсть моя с алчбы и жажды млела,
И вот евреи, царь сам впереди,
Подьялись с филистимского предела.
«Властитель, в дебрь Энгаддскую гряди:
Там враг твой; ныне смерть его приспела», —
Рекли льстецы Саулу. В оный час
Он взял три тысячи мужей избранных
И стал искать в Энгаддской дебри нас;
Но бог, хранитель сирых, щит избранных,
Бог нас не раз спасал и в день сей спас,
И всех в вертепах утаил пространных.
Что ж? в тот из сих вертепов, где я сам
Сокрылся, тьмой прохладной окруженный,
Саул, рассеяв ратных по скалам,
Пришел один и, зноем утомленный,
Воссел и тылом обратился к нам,
И рек мне некто воин дерзновенный:
«Не день ли тот желанный ты узрел,
В который твоего злодея долю
Господь предать твоей руке хотел?
И ныне я, Давид, тебе глаголю:
Воздвигнись и да будешь бодр и смел!
Не на твою ли враг повержен волю?»
Но, приступив, отрезал я мечом
Воскрилье риз незрящего Саула;
Во мне зажглося сердце, как огнем,
От ужаса душа моя дрогнула,
И сострадал я и скорбел о нем,
И грудь моя подъялась и вздохнула. ..
...И се Саул пошел к своим мужам,
И я, покинув темную обитель,
Потек поспешно по его следам
И глас возвысил: «Царь мой и властитель!»
Сраженный зовом, обратился к нам,
Душой смутясь, озрелся повелитель!
И поклоняся до земли царю:
«Почто, владыка, слушаешь неправых?
Почто словам их веришь? — говорю. —
Глаголы ведаю их уст лукавых;
Вещают, я против тебя горю
Свирепой жаждой помыслов кровавых.
Да узришь ныне сам: в пещере той —
Там был я; где же ты обрел убийцу? —
Я молвил. — Я ль, объятый слепотой,
Простру на божия Христа десницу!
Сам бог его над нашею страной
В правителя поставил и в возницу.
И се воскрилье риз твоих мечом
Отрезал я, а ты, о царь, не видел!
Уразумей же о рабе твоем,
Что всуе ты Давида ненавидел»...
...Из бездны сердца властель возрыдал.
«Увы! Мои дела неправы были;
А ты, страдалец, праведен, — вещал, —
Ты мне воздал за злобу мздой спасенья.
Мог умертвить меня и пощадил:
Блажен тот, кто врага без оскорбленья,
Лишенного защиты, отпустил!
И ныне воссылаю я моленья,
Да наградит тебя владыка Сил!»...
...В пустыне Зиф[48] блуждал я, и пришли
От стад в Гаваю пастыри Зифеи.
«Давида зрели мы, — они рекли, —
С ним многие могущие евреи
И среди нашей кроются земли».
И воскресили гнев царя злодеи.
Восстал Саул и с ним, как прежде, рать.
И снова, ярой лютостью палимый,
Он устремился в степь меня искать,
Убийством дышащий, неумолимый;
И снова должен от него бежать
Я в дебрь из дебри, в дол с холма теснимый.
Однажды (ночь была, и на холме
Саул усталый в лоне колесницы
Заснул, и в общей и глубокой тьме
Расслабли всех друзей его десницы,
И страха не было ни в чьем уме,
И всех сомкнулись томные зеницы)
Узнал я и к клевретам возгласил:
«И кто из вас, покрытый мглой ночною,
Со мною вступит в стан царевых сил?»
И рек Авесса: «Я гряду с тобою».
Оружие схватил и поспешил
На мрачный Эхелафский холм за мною.
Пришли мы: в колеснице царь лежал.
И у возглавия копье стояло,
Копье, пред коим филистим дрожал
И воинство Амона трепетало.
Кровавый, тусклый месяц освещал
Огромное сверкающее жало.
Вблизи же спал беспечный Авенир,
И до единого все стражи спали.
И мнилось, окрест их покой и мир,
Им не грозят ни страхи, ни печали.
Мы видим, беззащитен царь и сир,
И, приступив, над колесницей стали.
Авесса рек мне: «Час настал, властитель:
Ужель еще увидит сей зарю?
Злодея предал нам небесный мститель:
В него ударю и не повторю
Его ж копьем: не он ли наш гонитель?»
— «Не убивай его, — был мой ответ, —
Пред богом грех царево убиенье.
Сыны Саруины, вы мне в навет,
В укор вы мне, в соблазн и в искушенье.
Знай! Буде на войне десницы нет,
Избранной на Саулово паденье,
И буде не постигнется судьбой;
Жив бог! Я воздержу и руку вашу,
И не погибнет он моей рукой.
Днесь с копием возьмем златую чашу,
Что у возглавья налита водой,
И возвратимся вспять в дружину нашу».
С холма мы сходим: всюду тишина;
Никто не слышал нашего прихода,
Никто не вспрянет с прерванного сна,
Услышав шорох нашего исхода;
Их усыпил господь: глядит луна
На лица неподвижного народа.
И мы взошли на темя высоты,
От стана властелина удаленной,
И стали средь прозрачной темноты,
И так воззвал я, свыше укрепленный:
«Меня ли слышишь, беззаботный, ты?
Ответствуй, спишь ли, Авенир надменный?»
И Авенир ответствовал и рек:
«Чей зов восстал, из мрака вопиющий?
Вещай, кто ты, отважный человек?»
— «Вождь, об руку властителя грядущий!
Тебя, — я молвил, — в славу царь облек:
Кто муж, как ты, в Исраиле могущий?
Почто же господина своего
Не охраняешь? Ночию губитель
Проник до самого одра его.
Сын смерти ты (свидетель вседержитель!),
Ты сам и каждый сонма твоего
Небрежный, сну предавшийся воитель.
Зри: копие и чашу кто отъял,
Что при возглавии царевом были?»
И ветер до царя мой глас домчал.
«Давид, мой сын! — Саул глаголил. — Ты ли?»
— «Твой раб Давид, — ему я отвечал, —
Но се твои дружины степь покрыли,
И средь пустынь следишь меня ты вновь,
Подобен в алчности ночному врану,
Удара, царь, мне ныне не готовь:
Саул, противиться тебе не стану,
Но бог увидит пролитую кровь. ..
...Отселе сына Киса я не зрел:
Он возвратился в гордую Гаваю,
А я потек, властитель, в твой удел.
Во мне к нему нет злобы, но страдаю
Живее, чем от ядовитых стрел,
Лишь падших за меня воспоминаю.
Увы! Их много... всех же паче вы
Смущаете Давидовы виденья,
Когда иных беспечные главы
Объемлет сон в часы успокоенья,
Жрецы господни, жители Номвы,
Вы, триста жертв ужасного сгубленья!
По смерти Самуила от лица
Моих врагов с дружиной братий малой
Однажды в дом маститого жреца
Авимелеха я прибег усталый;[49]
Приял меня с любовию отца
Мирских событий ведец запоздалый:
Не знал он, ни его клевретов лик
Моей судьбины; хлебом и дарами
Меня снабдили; но в их град проник,
Воспоен не евреянки слезами,
Жестокосердый муж, пастух Доик,
Прославленный кровавыми делами;
Сей зрел меня. Сидел Саул потом
На холмной высоте близ Рамы-града,
Копье в деснице, на главе шелом;
Двудесноручные Рахили чада
Стояли воруженные кругом;
Меж них Доик, пастух царева стада...
...И се из сонма их исшел злодей,
Доик свирепый, Сирин злочестивый.
«В Номве приял Давида иерей
Авимелех мятежный и строптивый,
И хлебом одарил его мужей,
И прорекал Давиду путь счастливый».
Так он вещал, и царь послал в Номву:
Авимелех, маститый сын Ахита,
По первому явился в Раму зву
И триста и четыре с ним левита,
В эфуд одетых. Преклонив главу,
«Что повелишь, Исраиля защита?» —
Священник вопросил. «Лукавый жрец!
Ты совещался с сыном Иессея:
Коварство ваших ведаю сердец;
Эльканы сына, моего злодея
Питомцы вы; вы жезл мой и венец
Хотите дать деснице Иудея!» —
В ответ властитель. «Царь, почто твой гнев? —
Была к Саулу речь Авимелеха. —
Или Давид не друг, не зять царев?
Твоей души отрада и утеха
Святыми песнями, в войне же лев,
Раб верный, муж победы и успеха?
О нем я вопрошал отца судеб,
Но много раз и ныне не впервые;
И меч ему я дал, и рати хлеб.
Жрецы мы мирные, умы простые:
Что дали, дали для твоих потреб.
Да посрамятся злых языки злые!»
— «Ты смертию умрешь, — Саул вещал, —
И твоего отца весь дом с тобою.
Избейте сих жрецов! — он глас подал. —
Горят с Давидом общею враждою
Против меня». Но ни один кинжал
Ничьею не был обнажен рукою.
Тогда Саул рассвирепел, узрев
Сопротивленье всех мужей-евреев,
И рек: «Воспомните мой царский гнев!
Восстань, Доик, побей жрецов-злодеев!»
И Сирин, будто тигр, подъявший рев,
Ударил в безоружных иереев;
И в оный день проклятого рукой
Злосчастных триста и четыре пало
Жрецов, одеянных в эфуд святой,
Но было трупов их Саулу мало:
Он жен и чад их предал на убой,
И пламя стены их домов пожрало.
Погибли все: и слабая жена,
И отрок, свежею красой цветущий,
И с женихом невеста сражена,
И мать, и первенец ее сосущий,
И пастырю, и стаду смерть одна,
И старец пал, и пал с ним муж могущий.
Вдруг на заре я увидал пожар
В степи далеко от Номвы священной,
И что ж? Ко мне прибег Авиафар,
Ахитов внук, единственный спасенный,
Не древний муж, — но тяжек был удар, —
С главой чрез ночь прибег он посребренной.

И ныне что я молвлю о себе
И как поведаю свои страданья,
Анхус, гостеприимный царь, тебе?
И ныне средь полночного молчанья
Рыдаю о постигшей их судьбе,
И их погибель зрят мои мечтанья!
Но бесконечно бог, господь мой, благ:
Когда меня безжалостный родитель
Преследовал, мой кровожадный враг,
Когда, пустынь немых и знойных житель,
Скитался изнурен я, гладен, наг, —
Тогда являлся сын, мой утешитель.
И в день тот я, бессилен и уныл,
Растерзанной стенящею душою,
Уже и в вере к господу остыл,
Но взор воздвигнул: брат мой предо мною,
Припал, меня лобзаньями покрыл
И долго плакал над моей главою.
Тогда в последний раз его я зрел, —
Его любил я — бог-всевидец знает!
И что ж! Погибнет он от ваших стрел,
Погибнет вскоре — сердце мне вещает...»
И се Давид от скорби онемел,
И руку царь страдальцову сжимает.

Без радости перебираю вас,
Глухие струны! робкая десница
Боится пробудить ваш вещий глас;
Моя псалтирь унылая вдовица;
Душа моя печальна, как темница:
Упал ее светильник и погас!
Когда на быстрых крыльях вображенья,
Бывало, забывая тяжкий плен,
Несуся я из гроба заточенья,
Из мрачных, душных, безответных стен,
Как мотылек, подобье воскресенья,
Из разрешенных жизнию пелен, —
Тогда Надежда и Любовь и Вера
Мне в близкой сердцу моему дали
Являли светлый образ Исандера;
Не раз они с улыбкой мне рекли:
«Всему — и радостям и скорбям мера;
Тягчайшие страданья уж прошли.
Настанет день, счастливый день свиданья:
Твоим услышишь песням приговор;
Оценит друг души твоей созданья...»
И за хребтом Кавказских, грозных гор
Я увлекаюсь бурею мечтанья
И слышу глас его и вижу взор!
Ах! и в часы, когда в земное счастье
Страшливым сердцем верить устаю,
Я друга помнил нежное участье,
Крепился и сносил судьбу свою:
«Пусть разнесет мой хладный прах ненастье!
Он память сохранит мою».
Так я вещал; но он, увы! руками
Убийц свирепых пораженный, пал!
Не возмутились зверскими сердцами,
Не пощадил груди певца кинжал;
Он пал! — а я отвержен небесами:
Каратель и в слезах мне отказал!
В слезах бесплодных, бедных! — боже, боже! —
Я жизнию готов бы их купить;
Но холоден, окаменел... Почто же
Мне доле клятву бытия влачить?
Почто не я простерт на смертном ложе
И что еще велишь мне пережить?
О, жажду, жажду с ним соединенья!
Приял в Эдем свой милосердый бог,
Приял его в небесные селенья!
От тщетных битв устал я, от боренья,
Завяло сердце, дух мой изнемог.
В житейских бурях ты был мне хранитель,
Мой Исандер! и ныне, возлетев
В надзвездную, незримую обитель,
Молися за меня: смягчится гнев,
Помянет и меня мой искупитель;
Мы свидимся под сенью райских древ!
Тогда кора растает ледяная
И с обновленного меня спадет,
В слезах желанных, сладких утопая,
К тебе направлю радостный полет,
Обнимемся — и песнь моя святая
В живых восторгах бога воспоет!