Поэмы. Драмы

Рассказывал в кругу друзей
Рассказчик, старец беловласый;
А серп чудесный, жнущий класы
Тех горних, тех немых полей,
В которых не бывал из века
Внимаем голос человека, —
Ладья надоблачных зыбей,
Орел эфира среброкрылый,
Могущий вождь небесной силы,
Пастух бессмертный стад ночных —
Луна, царица звезд златых,
Блеснула сквозь покров тумана
И в сладостный блестящий свет
Одела темный минарет,
Наш стан, Тавриз, поля Ирана
И дальных снежных гор хребет;
И старец к ней, лампаде ночи,
Безмолвствуя, подъемлет очи.
Но вот он вновь возвысил глас
И продолжает свой рассказ:

«Великолепен, светел, страшен,
Тиарой блещущей украшен,
Подобье, образ и посол
Могущества и славы бога,
Среди советного чертога
Восходит Дара на престол;
Воссел — и радостный глагол
Медяных труб устами грома
Колеблет свод царева дома;
И пали на помост челом
Князья войны, князья совета,
Сатрапы, слуги Царства света;
Но царь повел златым жезлом —
И глас торжественного шума
И треск стенящих труб утих;
«Восстаньте!» — молвил сонму их,
И светлая восстала дума:
Так ветер, сын кавказских гор,
Преклонит в тучном поле класы,
Но ветра миновал напор —
Подъемлют верх свой златовласый.

Вещает царь своим рабам:
«Спустился ангел в море мрака,
Дал сладкий сон моим очам —
Глухой, глубокий, без призрака,
Без дикой, суетной мечты,
Исчадья Царства темноты;
И, сном тем дивно укрепленный,
Душою мощен, смел и бодр,
Я на заре покинул одр
И, пламень воспалив священный,
Почтил создателя вселенной;
Но, данный матерью моей,
С пелен служащий мне служитель,
Муж, ложа моего хранитель,
Обрел в покровах свиток сей.
И ныне, други, мне внемлите:
Снимите с хартии печать,
Прочтите вслух при всем синклите;
А кто писал, тому дадите,
Что повелел ему воздать
Наш богом посланный учитель...
(Благословен во всех веках
Да будет, божий муж, твой прах,
Зердужт, Ирана просветитель!)»

И рек советнику: «Возьми!»
А тот советник из семи,
Что день и ночь лицу владыки
Без усыпленья предстоят,
И зрят князей и их языки,
И растворяют крылья врат,
Из коих истина царева
Исходит, праведная дева,
Земле износит чашу гнева
Или же благости сосуд
И возглашает правый суд.
Им имя: царской власти уши
И очеса царя царей;
Орлиных взоров тех судей
В дубравах и в пустынях суши
И на скалах среди зыбей
Дальнейших яростных морей
Виновные страшатся души.
Подобны судьи семерым
Первейшим из небесной рати,
Затмившим блеск бессмертных братий
Сияньем чудным и святым,
Звездам незаходимой славы,
Одетым в пламень, мощь и страх,
Столпам Ормуздовой державы,
Участникам в его делах.
Трикраты преклонись во прах
Златого дивного подножья
Царя царей, подобья божья,
Светлейший князь в земных князьях,
Ему же мудрость — одеянье,
Щедрота — пояс, честь — кидар,
А в длани жезл суда и кар,
Приял из рук царя писанье.
Он снял с писания печать —
Объяло души ожиданье, —
И муж совета стал вещать:

«Трояко знаков начертанье,
И смысл и вес трояки в них;
«Нет силы, — учит первый стих, —
Вину могущественному равной».
«Сильнее мощь руки державной», —
Так утверждает стих второй;
А третий: «Пред своей рабой
Смирится и людей властитель;
Но всякой силы победитель —
Священный, чистый правды свет,
Сильнее правды — силы нет».

И Дара вновь приемлет слово:
«Различен смысл и вес стихов;
Да узрю хитрых их писцов,
Да будет сердце их готово
Писание десницы их
При мне и всем моем синклите
В разумной отстоять защите
Противу спорников своих!»

Из стражи царской, в то же время
Являя в пламенных очах
И дерзновение и страх
(Тягчит их дум противных бремя),
Три стража юные исшли
И поклонились до земли.
И молвил царь: «Увенчан будет,
Победу стяжет тот из вас,
Кому ее правдивый глас
Трех избранных вельмож присудит», —

И раз еще царя почтив,
Младой боец, рожденный Смирной,
Где даже пахарь, взятый с нив,
С юнейших дней красноречив,
Отверз уста для битвы мирной
И рек: «Война ли не страшна?
Не бич ли и не ужас мира?
И, непостижных чар полна,
Святая не сильна ли лира?
Но их сильнее власть вина.
Не много душ, избранных богом;
Разит и сладостный перун,
Катящийся с священных струн,
Немногих только в сонме многом.
Колеблет землю гул побед,
Весь ад в свирепом зраке боя;
И что же? минул срок героя, —
Он пал, исчез и самый след.
Но кто ж цельбой сердечной жажды,
Вином, гонителем скорбей,
Кто жизни горестной своей
Не услаждал хотя однажды?
Отцы, скажите: кто из вас
В венке из роз, с фиалом в длани,
Под гром веселья, в светлый час
Не испытал тех волхований,
Ничем не одолимых чар,
Каких исполнен дивный пар,
Который льется в души наши
С широкой, напененной чаши?
Мы узники тяжелых уз,
Когда гортани наши сухи:
Но кубка и свободы духи
Бессмертный празднуют союз;
А смех и духи песнопенья
Пируют с духом упоенья.
Вино всесильно, как судьба:
Сравнив владыку и раба,
Срывает цепи с заключенных,
Врачует боль больных сердец,
Восторг вливает в огорченных,
Дарует нищему венец.
В вине любовь, в вине отвага:
Друзей и братий из врагов,
Из агнцев же бесстрашных львов
Творит божественная влага.
Кто пьет, тому что до князей,
Что до вельмож и сильных мира?
На нем и на самом порфира:
Все земли под рукой своей
И все сокровища вселенной
Он видит, щедрый и блаженный.
Когда ж восстанет от вина —
Все, как обман пустого сна,
Исчезло: прежний, бедный нищий,
Он прежнюю влачит судьбу,
Идет без крова и без пищи,
Идет — и рабствует рабу.
Так, други, не на дне ли чаши
Богатство, счастие и честь?
Но тут же дремлют гнев и месть.
Проснутся ли — и руки наши
К кровавым устремят мечам;
Свирепым преданы мечтам,
Мы в брате видим сопостата —
И зверски растерзаем брата, —
И вот очнулись: воскресить
Не можем бледного призрака;
Все плавает в тумане мрака;
Разорвана видений нить...

Когда ж неистовое дело
Нам возвестят уста других,
Тогда, дрожа от слова их,
Мы осязаем руки, тело, —
И что ж? в оковах! и у тьмы
Ответа просим: мы ли мы?
Ужасна грозная война,
Не слабый дух витает в лире;
Так! — но всего сильнее в мире,
Все побеждает власть вина».

Тут грек умолк, и парс угрюмый
Предстал пред суд правдивой думы,
Почтил царя царей и рек:
«Землею правит человек,
И море, чуд и рыб обитель,
Ему ж рекло: «Ты мой властитель!»
И вся пред ним трепещет тварь.
Но над людьми поставлен царь —
И все без спору, без медленья
Свершают уст его веленья:
На сонмы яросгных врагов
Пошлет ли их, своих рабов, —
Пусть видят гибель пред очами,
Но идут шумными толпами,
Их не страшат ни смерть, ни ад;
Бросают огнь в дрожащий град,
Свергают в прах богов святыни,
Стирают скалы и твердыни, —
И превращают рай отрад
В прибежище зверей пустыни.
И что ж? — усердные рабы
Летят с полей свирепой брани
И пред владычные стопы
Кладут сокровища и дани.
А там в отчизне братья их
В кровавом поте лиц своих
Земное лоно ралом роют,
Сады сажают, домы строят,
Сбирают тучный виноград,
В сосуды ж льют златые вина;
Но прежде жен своих и чад
По жатве вспомнят властелина.
С стяжанья тягостных трудов,
С благих даров щедроты неба,
С ловитвы, стад, вина и хлеба,
С начатков всех земных плодов
Царю приносят приношенья;
К приносам нудят сами всех,
И не принесть татьба и грех,
И не потерпят утаенья.
Тьма тем их; он же — он один;
Но те рабы — он властелин.
Речет: «Убейте!» — убивают;
Речет: «Щадите!» — и щадят;
Речет: «Разрушьте!» — разрушают;
«Создайте!» — зиждут и творят.
И жизнь и смерть — царевы очи;
В устах его и срам и честь;
Улыбка — свет, гонитель ночи;
Насупит брови — грянет месть,
Падут к ногам его владыки
И душ своих слепую лесть
Оплачут падшие языки.
Он видит под рукой своей
Все мысли, все сердца людей;
А сам, над всеми возвышенный,
Сатрапов сонмом окруженный,
Как ясный месяц сонмом звезд,
Блажен! — почиет, пьет и ест
И мышцы не трудит священной.
Те ж не дерзнут в свои пути,
К своим делам и начинаньям,
От властелина отойти.
Благих отрада, злых смиритель,
Всемощен смертных повелитель,
И на земле нет никого,
Под солнцем нет сильней его!»

И витязь младшему клеврету,
Преклоншись, место уступил,
И юноша предстал совету,
Синклиту царских дум и сил,
Почтил царя и возгласил:

«В начале мира, в утро века,
Когда творить престал творец,
Он взял сияющий венец
И возложил на человека;
Всех птиц, и рыб всех, и зверей
Бог покорил руке людей.
Велик, велик, кто их властитель,
Властителей вселенной всей;
И паче всех земных сластей
Вино — могущий обольститель...
Но кто ж быстрее и вина
И с властью, большей царской власти,
В нас воспаляет пламя страсти?
Ужель не та, что создана
На радость нам и на страданье,
Господне лучшее созданье,
Ужель, — скажите, — не жена?
Скажите, не жена ль родила
Всех вас и самого царя?
Так ранняя родит заря
Жар жизнедатного светила.
Почто твои безмолвны стены,
Почто из камня ты и нем?
Но всё ж поведай мне, харем,
Как день свой совершают жены?
Их вертено прядет волну;
Игла пленяющие взоры
Выводит по ковру узоры;
А челн несется по стану
Туда, сюда, живой и шумный,
И мудро начатую ткань
Кончает знающая длань;
В то ж время речию разумной
Их изобилуют уста:
Венчает силу красота,
Приемлет злоба посрамленье;
Не жен ли песнь и прославленье
Всех смелых подвигов мета?
Они молве, своей рабыне,
Вещают: «Доблестным бойцам
Ты место дай в своей святыне,
О них поведай всем ушам!»

Пред пламенем лучей рассветных
Что сумрак пасмурных ночей?
Что пред сияньем их очей
Сиянье камней самоцветных?
Не предпочтет богатств несметных,
Ни царской власти высоты
Улыбке юной красоты
Тот, кто волшебной, тайной силой
В златых оковах девы милой.
Мелькнет ли меж домов градских,
Как в тихий вечер лебедь стройный
Мелькает по реке спокойной,
Царица из сестер своих,
Одна из тех, которых брови,
Уста, чело — престол любови,
Которых кудри — сеть сердец,
А звук златых речей — певец,
Создатель и смиритель муки,
За грудь же, рамена и руки
И царь бы отдал свой венец —
Мелькнет ли? — даже чернь тупая,
Трудящийся в пыли народ,
Секиру, заступ покидая,
Расступится, как волны вод,
И взор поднимет изумленный
На плавный, величавый ход
Мужей владычицы смиренной.
Бросаем мы домашний кров,
Отца и мать, друзей и братий,
Идем из верных их объятий, —
И что влечет нас в край врагов?
Мы прилепилися любовью
К жене, и племенем, и кровью,
И даже речью нам чужой,
В чужбине ж о стране родной
Уже не помним и не тужим...
Жена ли не владеет мужем,
Когда, труждаясь для нее,
Ей посвящает все заботы,
Мечты, страдания, работы,
Дыханье, мысли, бытие? —
Берет оружие свое,
Восстал — и для жены любезной
Течет в свой путь во тьме ночей
Исторгший из груди железной
И страх и жалость, муж кровей,
Не дрогнув, жизнь людскую косит,
Как жнец прилежный злак полей;
И что ж? добычу ей приносит!
Не убоится человек
Ни льва, страшилища дубравы,
Ни змей, ни яростной отравы,
Ни бурь морских, ни шумных рек, —
Для той, которую полюбит,
Дерзнет в убийственную брань,
Желанную похитит дань —
Или же жизнь свою погубит.
И возмогу ль исчислить всех,
Сотворших неискупный грех
Для женских перелетных взоров,
Забывших бога средь утех,
Погибших жертвою раздоров?
Иные ж, став в позор и смех,
Рабы безумья и печали,
Мечом руки своей же пали.
О старцы! мне откройте вы:
Кто боле властелина Дары?
Пред ним дрожат мятеж и свары,
И, как пред солнцем цвет травы,
Так вянет пред царем гордыня:
Венец его ли не святыня?
Коснется ли его главы,
Над всей землею вознесенной,
Из смертных самый дерзновенный?
Но одесную же царя
Я зрел наложницу цареву,
Красу харема, чудо деву,
И гасла светлая заря
Пред светом сладостного зрака
Прекрасной дочери Вартака;
И зрел я (возвещу ли вам,
Когда не верил и очам?),
Я зрел: рукой неустрашимой
Она играла диадимой,
Снимала с царского чела,
Свое чело венчала ею
И левой дланию своею
(Как первый снег, та длань бела)
Владыку била по ланите!
Вы зрелой мудрости полны,
Мне, отроку, вы возвестите,
Что на земле сильней жены?»

Так юноша, восторга полный,
Вещал о силе жен и дев;
Речей его златые волны
Вливались в жадный слух царев;
С улыбкою едва приметной
Властитель взор менял на взор
Сатрапов храмины советной,
И весь безмолвствовал собор».