Поэмы. Драмы

Своим устам седой вещатель
В то время краткий отдых дал;
Все было тихо, мир молчал,
И лишь иной повествователь —
Поток, падущий с диких скал, —
Высказывал безмолвной ночи
Те тайны, коих смертны очи
Еще не зрели, коих слух
Питомцев мудрости надменной
Не уловил из уст вселенной.
Парил под небом темный дух,
Призраков бледных повелитель,
И мертвых отпирал обитель,
И отворял подземный дом
Немых страшилищ и видений.
Под сумрачным его крылом
Сидели персы, словно тени;
Лишь в руки из ближайших рук
Передаваем был чубук.
Сверкали трубки; дым же сизый,
Вияся над главами их,
Развалину одел, как ризой.

Все спало: ветер даже стих;
Лишь изредка чуть слышный шепот
Вливался в беспрерывный ропот,
В глухие стоны волн живых,
И только отзыв часовых
Впервые в сем раю Ирана
Из Русского носился стана;
И древний днями человек,
Вития старины священной,
Перстами по браде почтенной
Повел, чело подъял — и рек:

«Среди богатств земных несметных
Есть много жемчугов драгих,
Есть много камней самоцветных;
Но кто же уподобит их
Жемчужине неоцененной,
Которой за града вселенной,
За царства мира не хотел
Отдать халифу царь Цейлона?[72]
Дубравный ли медведь не смел?
Не смел ли тигр, виновник стона,
Смятенья, вопля пастухов?
Но страшен тигру голос львов;
От взора льва медведь косматый,
Незапным ужасом объятый,
Спешит сокрыться в глушь лесов.
Цветов весенних много, други;
Но что они? рабы и слуги
Царицы всех земных цветов,
Улыбки радостного мира,
Роскошной розы Кашемира.
Не так ли точно? слышишь речь:
Громка, сдается, и умильна,
Как шумный водопад, обильна,
Разит и режет, словно меч;
Но если высших вдохновений
Чудесный, животворный гений
Издаст могущий свой глагол
И, вихрем яростным гонимый,
Как океан необозримый,
Покроет вышину и дол, —
Тогда от слова, коим прежде,
Пленяясь, услаждали дух,
Усталый отвращаем слух.
Подобно в сребряной одежде
Сияет ночию луна;
Но мир златое дня светило
Слепящим блеском озарило —
Лишается красы она,
И вот, как серый дым, бледна,
И носится в полях лазури,
Как туча, легкий мячик бури.

О братья! древен я и слаб
И вижу пред собой могилу:
Кто даст мне и огонь, и силу,
С какою юный мудрый раб
Царя, светильника вселенной,
Вещал об истине священной?
Ирана царь и мужи сил
Безмолвны отроку внимали.
Пред ними отрок возгласил:
«Цариц веселья и печали,
Жен, ясных наших дней светил, —
Их власть уста мои вещали.
Скажу об истине... Пловец
Отважный муж, питомец Тира,
Не ведает пределов мира,
Не знает, где земле конец;
А небо, други? — Сколь высоко!
Чье возмогло исчерпать око
Сей кладезь тьмы и глубины,
Сей океан лучей и света?
Лампады ж горнего намета
Ужели были сочтены?
Направил царь пучин воздушных
Вдаль, в глубину безбрежных волн
Свой золотой, блестящий челн
Средь туч огня, ему послушных.
В неизмеримое течет,
Путям его нет исчисленья;
Но быстрый суточный полет
Его туда же принесет,
Где был восток его теченья.
Велики божие дела,
Велики рук творца созданья,
Но Истина их превзошла,
И вечен блеск ее сиянья:
Из-под ярма неправд и зол,
Земля в цепях, во тьме обманов,
Зовет, подъемлет свой глагол;
И будто солнце из туманов,
Так Истина пошлет свой луч
И от ее живого зрака,
Как пар седых, ничтожных туч,
Так вмиг растает царство мрака.
Поют и славят небеса
И ей гласят: «Сияй, святая!»
Пред ней душа трепещет злая
И вянет ложная краса.
Суды ее непостижимы,
И в них господни чудеса:
Их слышит праведник гонимый
И на стезе своей прямой
Крепится радостной душой.
Обидеть может все земное:
Вино, и властель, и жена;
Лукавых дел земля полна;
Людское племя — племя злое.
Пусть дело самое благое
Покажет лучший человек, —
Но все он персти сын ничтожный;
Не смертным устоять вовек
Пред взором правды непреложной.
Стремишься к грозной высоте,
Достигнуть горней мнишь святыни,
Но недоступна для гордыни,
И тщетно жертвуешь мечте.
Игра страстей, и снов, и счастья,
В густой, суровой тьме ненастья
Ты ждешь, не рассветет ли твердь.
Ты ждешь — и что ж? как тать, приходит
Нежданная, глухая смерть
И в темный дом тебя уводит.
Но вечна Истина, и власть
И свет ее живут вовеки;
Не гасят их ни рок, ни страсть,
Ни духи тьмы, ни человеки.
И царь и раб равны пред ней;
Всегда ее отверсты очи;
Врагов не знает, ни друзей,
Не ведает ни сна, ни ночи.
И тверд ее надежный щит,
И все ее обеты верны,
И всякой лжи, и всякой скверны,
Обмана всякого бежит.
Даны ей мощь, и страх, и царство;
Пред нею млеет и дрожит
И гибнет всякое коварство».

И отрок, свыше вдохновен,
Как молнией, сверкая взором:
«Бог истины благословен!» —
Воскликнул громко пред собором.
«Во всех веках от всех племен!» —
Воскликнул Дара, царь Ирана,
И мужи думы, мужи стана
Воскликнули: «Благословен!»

«Ты победил, — сказал властитель. —
Дерзай же ныне, победитель, —
Проси; тебе я дать готов
Не в силу нашего обета,
Но высше, больше наших слов:
Да наречешься другом Дары
И сродником царя царей...
Так! ради мудрости своей
Ты сядешь близ меня и свары,
Раздоры и вражду людей
Рассудишь, судия судей!»

Но юноша простер вещанья:
«Да буду без языка я
И в божий день без оправданья,
Да снидет в мрак душа моя,
В обитель вечной укоризны,
Когда не воззову к тебе
И позабуду о судьбе
Своей рыдающей отчизны!
О Дара! помяни, что рек
В тот день, в который в багряницу
Впервые плечи ты облек, —
В тот день ты к господу десницу
Воздвиг и обещал: «Внемли,
Верховный царь царей земли!
Внемли мне, давший диадиму
И жезл державства сим рукам!
Опустошенному Салиму
Я вновь и жизнь и силу дам,
И разоренный Вавилоном
Вновь над святой горой Сионом
Восцарствует твой светлый храм».
Да сотворишь по тем словам:
Вот все величие и слава,
О коих я молю царя!
Твоя ж священная держава
Создавшим землю и моря
И власть и мудрость человека
Да сохранится в век из века!»

Царь средь вельмож своих молчал
И без ответа, без глагола
С златого поднялся престола —
И юношу облобызал.
Потом немедля шлет посланье
Ко всем наместникам своим:
«Евреев кончилось изгнанье,
Их возвращаю в град Салим.
Их провожайте, их храните
И хлебы в путь давайте им, —
В моей, царевой все защите.
А вы, рабы мои, внемлите,
Вы все, сирийские цари,
И князи Тира и Сидона, —
Обид никто им не твори!
Да рубят кедры с Ливанона
И восстановят божий храм,
И по словам живут закона,
Который дан был их отцам.
Сосуды ж — медь, сребро и злато,
Из храма взятые когда-то
Алчбою буйственной войны, —
Из-под заклепов Валтасара
Пусть будут им возвращены».
Еще же тем не кончил Дара,
Рек пестуну своей казны,
Сбирателю народной дани:
«Да не затворишь ныне длани!
С избытков и богатств моих
На построенье храма их,
Пока не узрит совершенья,
Ты двадесять талантов в год
Им отпускай из рода в род.
Назначу же и приношенья,
Почту дарами оный храм,
И воскурится фимиам,
И будут в нем за нас моленья».

И се — как пчел жужжащий рой,
Как вихровым крылом гонимый
Прах по степи необозримой,
Летящий к небу пред грозой,
Как пруги из страны полдневной,
Мрачащие лазурный свод,
Которых зря, дрожит народ
И вопль подъемлет к тверди гневной, —
Так в путь евреи потекли
К холмам, к долинам той земля,
По коей, сирой и плененной,
Вдовице, чад своих лишенной,
Под стоны струн, в святых псалмах
При шумных плакали реках
Земли чужой и отдаленной.
Тогда и юношу не мог
Владыки удержать чертог:
Он стряс с себя златые узы
Честей и славы, скор и смел,
Покинул блеск и роскошь Сузы
И вдаль, в отчизну полетел.

Как при улыбке сладкой здравья,
Забыв страданья, свеж и бодр,
Постылый покидаешь одр,
Покровов негу, пух возглавья,
На сладостный взираешь свет,
Лесам, холмам несешь привет
И хочешь мир обнять руками, —
Так он, когда исшел из враг,
Парил душой над облаками,
Безбрежной радостью объят.
Но стал и, вхор туда бросая,
Куда стремился, на закат
(Там прадедов земля святая,
Там прах и кости их лежат!),
Подъял трепещущие длани
И глас возвысил к небесам;
Так дивный пар благоуханий
Летит горе в предвечный храм:
«Все дар твой, господи мой боже!
Твое и от тебя; и что же
Когда творилось от себя
И без твоей живящей силы?
Я тлен, и персть, и снедь могилы,
Но мощь и крепость от тебя,
Ты умудрил меня; тобою
Я взял венец и торжество...
И ныне песнию святою
Прославлю бога моего:
Благословен мой бог вовеки!
И да услышат человеки:
Господь мой бог, я раб его!»

Так некогда веленьем Дары
Восстал из пепла падший храм;
Но храм сей лет позднейших кары
Вновь грозным предали рукам,
И руки те за злодеянья,
За грех Эверовых сынов,[73]
Огнем сожгли священный кров
И разметали основанья.
А злополучный оный род,
Отверженное богом племя,
Как плевы, разнеслось в то время
На север, юг, закат, восход,
По всем ветрам, во все языки;
И тяжко бремя их судьбы:
Всех стран народы их владыки,
Они же всюду всем рабы».

И кончил. — Засверкал тот свет,
Тот блеск обманчивый, который,
Как ясный, ласковый привет,
В Иране ночью манит взоры
И солнце им сулит, а вдруг,
Скрываясь, как неверный друг,
Прельщенные призраком очи
В холодной покидает ночи.[74]
Восстал, потек, во тьме глухой
Исчез рассказчик, муж седой,
Который, летопись живая,
Столь много лет и зим шагая
Со временем рука с рукой,
Стал другом старины святой,
За ним и вся толпа немая
Подъялась со сырой земли,
Пошла и скрылася в дали.
Но некий воин недвижимый
Смотрел за ними долго вслед;
Он долго, юный сын побед,
Мечтами, думами боримый,
Восторга полною душой
Парил над древнею страной, —
И вот воскликнул: «Как же мало
Здесь изменился мир и век!
Здесь тот же, скажешь, человек,
Здесь все поныне, как бывало;
Узнал бы Дара свой Иран...»

Еще лежал в полях туман;
Но уж зари неложной пламя
Развилось в небе, словно знамя, —
И пробуждался Русский стан.

1831