Поэмы. Драмы

Видал ли ты, как ветер пред собою
По небу гонит стадо легких туч?
Одна несется быстро за другою
И солнечный перенимает луч,
И кроет поле мимолетной тенью;
За тенью тень найдет на горы вдруг, —
Вдруг нет ее, вновь ясно все вокруг,
Светило дня, послушное веленью
Создателя, над облачной грядой
Парит, на землю жар свой благодатный
Льет с высоты лазури необъятной
И, блеща, продолжает подвиг свой.
За племенем так точно мчится племя
И жизнь за жизнью и за веком век:
Не тень ли та же гордый человек?
Людей с лица земли стирает время,
Вот как ладонь бы стерла со стекла
Пар от дыханья; годы их дела
Уносят, как струя тот след уносит,
Который рябит воду, если бросит
Дитя, резвясь, с размаху всей руки
Скользящий, гладкий камень в ток реки.

Взгляни: стоит хозяйка молодая

И вот, любимцев с кровель созывая,
Им сыплет щедрой горстью корм она;
На зов ее, на шумный дождь пшена,
Подъемлются, друг друга упреждая,
Спешат, и в миг к владычице своей
Зеленых, белых, сизых голубей
Слетается воркующая стая...
Подобно им мечты слетают в ум,
Подобно им толпятся в нем картины,
Когда склоню пугливый слух на шум
Огромных крыльев Ангела Кончины.

В душе моей всплывает образ тех,

Которых я любил, к которым ныне
Уж не дойдет ни скорбь моя, ни смех:
Они сокрылись, — я один в пустыне.
И вдруг мою печаль сменяет страх,
Вступает в мозг костей студеный трепет,
Дрожащих уст невнятный, слабый лепет
Едва промолвить может: «Тот же прах,
Такой же гость ничтожный и мгновенный
За трапезой земного бытия,
Такой же червь, как все окрест, и я.
Часы несутся: вскоре во вселенной
Не обретут и следа моего;
И я исчезну в лоне Ничего,
Из коего для бед и на истленье
Я вызван роком на одно мгновенье».
Увы, единой вере власть дана
В виду глухого, гробового сна
Спокоить, укрепить, утешить душу:
Блажен, чей вождь в селенье звезд она!
«Нет! Своего подобья не разрушу, —
Так страху наших трепетных сердец
Ее устами говорит творец. —
Потухнут солнца, сонмы рати звездной,
Как листья с древа, так падут с небес,
И бег прервется мировых колес,
Земля поглотится, как капля, бездной,
И, будто риза, обветшает твердь.
Но мысль мой образ: мысли ли нетленной
Млеть и дрожать? Ей что такое смерть?
Над пеплом догорающей вселенной,
Над прахом всех распавшихся миров,
Она полет направит дерзновенный
В мой дом, в страну родимых ей духов».

Бессмертья светлого наследник, я ли

Пребуду сердцем прилеплен к земле?
К ее обманам, призракам и мгле,
К утехам лживым, к суетной печали
И к той ничтожной, горестной мечте,
Напитанной убийственной отравой,
Которую в безумной слепоте
Мы называем счастьем или славой?
Смежу ли очи я, когда прозрел?
Надежд моих, желаний всех предел
Ужель и ныне только то, что может
Мне дать юдоль страданья и сует?
Или души плененной не тревожит
Тоска по том, чего под солнцем нет?

----

Не пышен, но пространен и спокоен,

Дом Агасвера при пути построен,
Который вьется, будто длинный змей,
Из стен сионских на тот Холм Костей,[77]
Куда, толпою зверской окруженный,
В последний день своих несчастных дней,
Идет, бывало, казни обреченный.
С писаний Маккавеев Агасвер
Подъемлет взоры: вечер; дня светило
Свой рдяный лик на миг опять явило;
Но черный облак быстрый ход простер
И преждевременною тьмою нощи
Грозит задернуть холм, и дол, и рощи,
И град, то погасающий, то вдруг
Златимый беглым блеском. Мрачен юг,
Восток и север мраком покровенны,
И нити мрака, ветром окрыленны,
По тверди тянутся; вот и закат,
Мгновенье каждое затканный боле,
Темнеет, тускнет; потемнело поле;
Весь мир бесцветной ризой мглы объят.
Вдруг молния, — протяжный гром грохочет,
Отзывом повторился перекат;
Иной сказал бы: это бес хохочет
Над ужасом трепещущей земли.
Не умирает гул в глухой дали:
Им, возрожденным беспрестанно снова,
Трясется беспрестанно гор основа.

Склонил чело на жилистую длань

И молча смотрит иудей на брань
И внемлет крику бешенства мятежных
Стихий, бойцов в полях небес безбрежных.
С какой-то томной радостию слух
Печального впивает речи грома:
Из персей рвется жизнь его, влекома
Призывом их; ненасытимый дух
Дрожит и алчет сочетаться с ними
И вдаль стремится, в беспредельный путь,
И крыльями разверстыми своими
Теснит его стенающую грудь.
Но он не понял, чадо ослепленья,
Души своей святого вожделенья, —
На все вопросы сердца там ответ,
Единственный, отрадный, непреложный;
Его зовет и манит вечный свет,
А взоры он вперяет в прах ничтожный.
К земле уныние гнетет его;
Он так вещает: «Солнце дня сего!
Подобье ты минувшей нашей славы:
Как ночь простерлась над лицом твоим,
Так на лицо Давидовой державы
Всепожирающий, ужасный Рим
Набросил ночь орлов своих крылами!
Взойдешь и заблестишь заутра ты,
Сразишь победоносными лучами,
Разгонишь светом рати темноты...
Но мы, мы позабыты небесами!
Нам дня не будет... Строгий Иоанн
Лишь обличал неправды жизни нашей,
Лишь гром метал на злобу, на обман,
Нам лишь грозил господня гнева чашей;
Вотще мы вопрошали: «Или ты
Обетованный царствия наследник?»
От имени пророка проповедник
Отрекся даже. Тут из темноты,
Из Галилеи, области презренной,
Смешением с кровью чуждой помраченной,[78]
Великий гром за молнией своей,
За Иоанном он, непостижимый,
Превознесенный, славимый, гонимый,
Исшел — и поразил сердца людей!
И ныне третий год, — и вот немые
Приемлют речь, приемлют свет слепые,
Глухие паки обретают слух,
И удержать заклепы гробовые
Не могут мертвых, и нечистый дух
Неодолимым Словом изгоняем...
Сомнением я долго был смущаем,
Но наконец, благоговея, рек:
«Нет! Он не нам подобный человек;
Он тот, кого от бога ожидаем! —
Почто же медлит? Скоро ль, скоро ль он
Венец Давида на себя возложит,
Шагнет — и власть языков уничтожит
И свободит поруганный Сион?»

И встал и пред усиленной грозою

Отходит в храмину, но не к покою,
А да питает в лоне тишины
Обманчивые, дерзостные сны.

Кто там, путем потопленным и поздным,

Точа с развитых кудрей и брады,
Напитанной дождем, ручьи воды,
Идет, спешит под завываньем грозным
Свистящих ветров, яростных громов?
Под Агасверов неприютный кров
До возрожденья сладостной лазури
Кто уклониться пожелал от бури?
Его увидел с прага Агасвер,
Стоит и смотрит; руку тот простер,
Рукою машет, и, сдается, крылья
Ногам хотят придать его усилья.
В туман ненастья мещет иудей
Пришельца испытующие очи,
Я вот, среди взволнованных зыбей
Борьбой стихий усугубленной ночи,
Нечуждые одежду, поступь, стан
Распознает: так точно! то Нафан,
Всех тайн его участник, всех советов,
Клеврет, ему дражайший всех клевретов, —
И к страннику навстречу иудей
Бросается, заботою подвинут,
И нудит с лаской под навес дверей;
Из ризы влагу, от которой стынут
Трепещущие члены пришлеца,
Желает выжать; но, не отраженный
Защитой дома, льяся без конца,
Ему смеется дождь.
За праг священный
Шагнули; с гостя плащ тяжелый снят,
И вот они за трапезой сидят.
Уж чашу трижды, не прервав молчанья,
Друг другу передали; наконец,
Вперив на брата быстрый взор, пришлец
Простер к нему крылатые вещанья:
«Ужели не речешь мне ничего?
Ты что безмолвствуешь в немой кручине
И как не вопрошаешь о причине
Прихода в дом твой друга своего?»
От губ отъемля кубок позлащенный,
Тот молвить хочет, но узрел в очах
Наперсника восторг неизреченный, —
Слова в отверстых замерли устах.
«Да смолкнут, — гость воскликнул, — наши пени!
Друг, брат мой! склоним перед Святым колени!
Я зрел его в Вифании: всех нас,
Свидетелей неслыханному чуду,
Объял священный трепет... Длить не буду
Повествованья — знай: мессиин глас
Воззвал от мертвых Лазарево тело;
Оно четвертый день в гробнице тлело,
Оно уже распространяло смрад;
Но душу выдал побежденный ад:
Жив Лазарь! — Господом благословенный,
Грядет, народа тьмами окруженный,
Грядет Давидов сын в Давидов град!
О, Агасвер! ты жаждал дня избавы —
Настал! настал! — раздайтесь, песни славы!»
Когда до матери дойдет молва
Такая: «Мать, твой сын погиб во брани!» —
Как цвет подкошенный, ее глава
Падет на перси; длань, прильнув ко длани,
Оледенеет; скорбью сражена,
Лежит без чувства на одре она,
А лишь откроет свету солнца вежды,
Снедается воскресшею тоской, —
Но вдруг от брата слышит: «Луч надежды!
Неверны вести!» — жадною душой,
Несытым сердцем сладость упованья
В себя вбирает горестная мать;
Меж тем ее колеблют содроганья:
Недужная не в силах не рыдать.
Подобно в бурных персях Агасвера
Сражаются сомнение и вера.
Но напоследок победил Нафан,
И вот их ум мечтами обуян!
Одна другую в беге упреждая,
При легком, свежем, быстром ветерке,
Струи бегут и мчатся по реке,
Так точно и слова, не иссякая,
Спешат без отдыха из уст друзей,
И их надежда дерзкая, слепая
Несется по потоку их речей.
С мечтами их сравнятся лишь созданья
Главы, жегомой яростным огнем,
Неистовством свирепого страданья:
Больной, бессильный утопает в нем;
А между тем пред ним поет и пляшет
Фантазия, сестра немого сна,
Порхает и жезлом волшебным машет
И, вымыслов бесчисленных полна,
За миг один, быть может, до кончины
Чертит пред ним грядущего картины!

Но вот зажглась веселая заря

На искупавшейся дождем лазури;
Минула ночь и вместе с ночью бури...
Встают и, да приветствуют царя,
Нетерпеливым рвеньем пламенея,
Из дома вышли оба иудея;
Идут — и стали вдруг: стоустный гул
Летящих к небу кликов ликованья
По быстрым хлябям ветрова дыханья
Их алчущего слуха досягнул.
Взошли на холм, — и сонм необозримый
Явился взорам их с того холма:
Волнуется народу тьма и тьма;
И се-грядет он сам, превозносимый,
Благословляемый восторгом тех,
Которым будет он в соблазн и смех,
Которых ныне радостные лики
Поют: «Осанна!», но настанут дни,
И близки, — их же яростные крики
Возопиют: «Распни его! распни!»

Уже они вступили в стены града,

И Агасвер мечтает: «Ныне чада
Израиля провозгласят его;
Он снимет плен с народа своего!»
Но, уз иного плена разрешитель,
Христос остался тем же, чем и был;
Не грозный вождь, не дерзостный воитель,
Пред коим в страхе обращают тыл
Полки врагов, — нет, скорбных утешитель,
Бессмертных истин кроткий возвеститель,
Недужных друг и врач больных сердец.
И что же? соблазняется слепец;
Еврей тупой, строптивый и безумный
Едва удерживает ропот шумный;
Но ждет еще и молвил: «Он в ночи
Велит избранникам и приближенным
На сопостатов обнажить мечи,
Или друзьям, быть может, отдаленным
Дарует время к подвигу поспеть
И с ними на противников беспечных
Нечаянно и вдруг накинет сеть».
В надежде, в страхе, в мятежах сердечных
Проходит для него другая ночь:
«Он скоро ли решится нам помочь?»
Нет, и не мыслит возвратить свободу
Спаситель всех Адамовых сынов
Не терпящему временных оков,
Но к вечным равнодушному народу!
Тут сыну праха божий сын постыл:
И вот, угрюм и гневен и уныл,
Лишась надежды суетной и лживой,
Христа покинул Агасвер кичливым.
В самом Христе одну свою мечту
Он обожал; он плакал от утраты,
Его восторг был только блеск крылатый,
Который, разрывая темноту,
Средь черных туч ненастной, грозной ночи
Мелькнет, сверкнет в испуганные очи —
Вдруг нет его, исчез пустой призрак,
И вслед над потрясенными горами
Ревут, грохочут громы за громами,
И стал еще мрачнее прежний мрак.
И вот, смущаем адскими духами,
Отступник в сердце обращает грех,
И на устах его бесчеловечный,
В самом безмолвии ужасный, смех,
Изобличитель ярости сердечной.

----

Пришел Нафан на третий день к нему

И молвил: «В Каиафином дому
Сбираются и умышляют ковы
Жрецы и книжники, враги Христовы».
А он ни слова, мрачный и суровый;
Его уста язвительно молчат;
Он, мнится, мразом мертвенным объят.
Не удивлен наперсник: ведь к печали
Тяжелой Агасверовой привык
И ведает — страданья налагали
Всегда оковы на его язык.
Но что бы было, ежели бы ясно
И вдруг разоблачилося пред ним,
Что давит так безгласно, так ужасно
Того, кто сердцем породнился с ним?

В четвертый день, весь искажен испугом,

Ногами слабыми едва несом,
Как человек, пред коим с неба гром
Ударил в землю, друг предстал пред другом,
Упал на ложе и, лишенный сил,
В слезах, трепеща, с воплем возопил:
«Сбылось! сбылось! — увы! на смерть, на муки
Влекут его злодеи: предан! взят!
Его Иуда предал! Лицемеры
В безбожной радости не знают меры:
Ему за срам свой ныне отомстят,
Ему за слово каждое отплатят!
И времени свирепые не тратят:
Я видел, он уж ими приведен
К наместнику на суд; а, наущен
Коварными, злохитрыми жрецами,
Народ ревет, стекаяся толпами:
«Смерть, смерть ему! Он смерти обречен!»»

Как столп огня, который, рдян и страшен,

Средь темноты, средь тишины ночной,
Когда над градом гибельный покой,
Поднимется и взыдет выше башен, —
Так грешник вспрянул, бледен, мрачен, дик,
И вот издал, трясяся, зверский крик
(В том крике хохот, визг, и стон, и скрежет,
И, словно вопль казнимых, душу режет).
Потом подходит к другу своему
И смотрит на него, как житель ада,
И с смехом повторяет: «Смерть ему,
И да не явится ему пощада!»
Дрожа, отпрянул от него Нафан,
И мыслит: «Сон ли безобразный вижу?»
Но, лютым беснованьем обуян,
«Безумца, — тот лепечет, — ненавижу!
Он мог — но разгадать он не умел
Сердец народа... Смерть и поношенье
Да будет вечно всякому удел,
Кто нас введет в бесплодное прельщенье!»

И бешеный не кончил буйных слов,

Как вдруг от стука, топота и гула
От грохота бряцающих щитов
Потрясся воздух и земля дрогнула:
Идет, поникнув божеским челом,
Поруганный народом легковерным,
Растерзанный, согбенный под крестом,
Под бременем страданий непомерным,
К приятью чистой, невечерней славы,
Туда, где гордым, буйственным очам
Единый видится конец кровавый,
Где им понятны только смерть и срам.
«Увы! ведут!» — воскликнул посетитель,
И замер на устах дрожащий глас.
Но сердце Агасвера дух-губитель
Окаменил в ужасный оный час:
Он к двери дома своего исходит
И шепчет: «Покиваю же главой,
Унижу, посрамлю его хулой!»
И стал, и взор неистовый возводит,
И, жадный, ищет жертвы средь толпы.
В пути коснеют тяжкие стопы
Спасителя; под кровом Агасвера
Остановился он. Тогда грехов
Отступника исполнилася мера:
Хотел вещать — не может; но без слов
От прага оттолкнул, немилосердый,
Того, кто бы смягчил и камень твердый,
Кто шел на муку за своих врагов![79]