Читаем Поэмы. Драмы полностью

Поэмы. Драмы

Вильгельм Карлович Кюхельбекер , Дмитрий Игоревич Соловьев

Некто

Все это только значит, что солгалиПророки ваши; или подожди:Еще, быть может, слава впереди,Которую они вам обещали!А что по-моему: к земному сын землиСтремиться должен. Призраки, туманы,Поэтов и софистов бред, обманыИ ложь жрецов в надоблачной дали.Взгляни на римлян: властелины мира.Друг, отчего? без грез пустых ониДля мира, не для синих стран эфира,Не сложа рук, проводят в мире дни.Ты скажешь: «Не было у них Гомера,Платона не было». — Что нужды в том? —Звучнее лиры броненосный гром;Платон же... Бог с ним! Без его примера,Без книг, в которых много слов и снов,А толку мало, темных болтуновИ между греков было бы помене.Все песни, все искусства, все дарыХарит и муз — подобны пене,Похожи на шарыИз воздуха и мыла: пышны, блещут,Но дунь — мгновенно затрепещутИ — лопнут. То ли дело властьИ страх, который навожу на ближних,Готовых в прах передо мною пасть?Богатство, сила, блеск почище вздоров книжных.

Агасвер

Не веруешь ты в чудеса;Тебя послушать: пусты небеса,Нет никого, кто бы оттоле,Господь и Судия, радел о нашей долеИ возвещал бы о себеВ виденьях прозорливцев вдохновенныхИ грозных знаменьях. Но о судьбеМоих сограждан, тьмами побиенных,В убогих же остатках расточенныхПо всей поверхности земной,О страшной гибели страны моей родной,О запустении святого градаОт мятежа, врагов, огня, зараз и гладаЧто скажешь? На людей, на град и храмСошел же рок и — по его словам:За смерть его нам, нечестивым, в каруБог повелел мечу, и язве, и пожару,И что ж? пожрала нас неслыханная казнь!Не спорить мне с тобой: не хитрый я вития;Но... исповедую души моей боязнь:Он, может быть, и впрямь мессия,И согрешили мы,Что от сошедшего с небес в юдоль печали —Да будет светом среди тьмы,Владычества земного ожидали.

Некто

Приятель, это все мечтыБольного вображенья:На страхи произвольной слепотыОтвет — улыбка сожаленья.

Агасвер

Он рек мне: «Будешь жить», — что ж? скорбную главуПод град я подставлял каменьев раскаленных,Бросался на врагов, победой разъяренных,Грудь открывал мечам и копьям... Но живу!

Некто

И поздравляю, потому что в гробеЕдва ли веселее, чем у нас;Хотя порою, под сердитый час,О глупости, о злобе,О мерзости людскойИ много говорит иной,Но даже Персии злоречивыйИ гневный ЮвеналНе поспешат запрятаться в подвал,Где умный и дурак, ханжа и нечестивыйСредь непробудной тишины,Средь мрака вечного — равны.Что жив ты — случай, и притом счастливый.

Агасвер

Я не старею; измененью лет,Так мне сдается, не подвержен,Не чувствую упадка силы...

Некто

Нет? —Ты, верно, в молодости был воздержан... —Так Некто, издеваясь, возражалКазнимому бессмертьем Агасверу,Когда уже был путь его не мал,Но не шагнул еще за роковую меру,За грань последнюю, какую указалОтец времен и вековТревожной жизни человеков;В те дни венчанный славою ТраянСидел над той громадой царств и стран,Которую, тщеславьем ослепленный,То гнусный раб, то мерзостный тиран,Потомок Брута называл вселенной.[88]Но с кем же скорбный иудейВел разговор средь плачущей пустыни,На пепле Соломоновой святыни,В глухую ночь, под вой зверей,Которые, ногами землю роя,Искали трупов, жертв отчаянного боя?[89]Что отвечать мне вам,Питомцы мудрости высокомерной?Ваш род строптивый — род неверный:На посмеянье ли вам свой рассказ я дам?Вы, праха легкомысленные чада,За чашей искрометного винаПоете: «Смертным жизнь на миг подарена,А там нет ничего, нет рая, нет и ада!»Вы на воде, на прозе взращены:Для вас поэзия и мир без глубины...Для вас учения Садокова наследник[90]Такой же, как и тот, еврей,Или, пожалуй, грек-эпикурей,Скитальца просвещенный собеседник,Великий Мильтон... «Мильтон здесь к чему?Тебе ль равняться с ним?» — С титаном мне, пигмею?Не оскорбленье ли тому,Пред кем благоговею,И отвечать-то вам? — Но выпал век ему,Который не чета же моему:Пылал еще в то время веры пламень,И, как в напитанный огнем священным камень,Так ударял в сердца певец —И вылетали искры из сердец!Он бога возвещал: что ж? и дышать не смея,Ему внимали; славил красоту —Влюблялся мир в его волшебную мечту;Перуном поражал злодея —Злодей дрожал; или, проникнут самИспугом вещим, духа отрицаньяЯвлял испуганным очам —И в души проливал потоки содроганья.Да! не в метафору в те дни и смерть и грех,А в зримое лицо, в чудовищное телоПоэта вдохновение одело.Что ж? об заклад: теперь и он бы встретил смех!Как, например, пред вами молвить смело.Блестящих ангелов в златых полях небесПривык я видеть, да и бесНе мертвенное зло, без бытия живого,Не отвлечение, а точно падший духИ враг свирепый племени людского?[91]Не так ли? хохот ваш тут поразит мой слух:«Ступай и бреднями пугай старух;Кажи не нам, а ребятишкам буку!»Уж так и быть! Навесть и страшно скуку,Но кончу исповедь свою.За Фауста я себя не выдаю,А попадался мне, и видимо, лукавый;Не окружен, конечно, адской славой,Не гадкая та харя, с коей насЗнакомят сказки, Дант и Тасс,[92] —В пристойном виде, для стихов негодном,То в рясе, то во фраке модном,То в эполетах (в наш любезный векИ он премилый человек!).Я узнавал не по наряду,Не по улыбке, не по взгляду, —По языку я узнавал его;Его холодный, благозвучный лепетРвал струны сердца моего;Я ужас ощущал, и обморок, и трепет,А он учтиво продолжал:«Итак, я, кажется, вам доказал:Бог, красота, добро, бессмертье — предрассудок,И глупость, стало быть, единственный порок,Вселенной правит случай или рок,Людьми же — похоть и желудок»;Довольно! — Напоследок, не таяИ не робея, объявлю же я:На пепле и костях Давидовой столицыТак к Агасверу некто приступил,Известный некогда под именем Денницы,И Сатаны, и Князя темных сил,Но эти прозвища он в старину носил.В то время властвовал, — я вам сказал, — Траян:При нем народные злодеи,Наушники, не растравляли ранРеспублики; патрициев со львамиОн в цирк не выводил;[93] не думал созыватьСената, чтоб с почтенными отцамиО соусе к осетрине рассуждать;[94]А не без слабостей был царственный воитель.Остатка стран свободных притеснитель,Он превратил свои народы в ратьИ метил в Бахусы и Сезострисы.Да, к слову: в Бахусы! Не потрясались тисыПред ним толпою бешеных менад(Не слишком это было бы впопадВ столетье Тацита и Ювенала),Однако летопись не умолчала:Герой бывал хмелен от вакховых отрад.Он, правда, знал себя; спасибо! раз, не пьяный,Указ похвальный, хоть немножечко и странный,Послал в сенат: «Обязываю васНе исполнять, что под веселый часТраяну приказать случится...» Дело!А лучше было бы не пить...Все выскажу ли смело?Диона Кассия вы можете купить...Я исчисленья прерываю нить.Траяном, может быть за панегирик звучный,[95]В наместники назначен Плиний былСтраны азийской, римлянам подручной,Какой же именно — я позабыл.[96]Вельможа Плиний во всей силе слова:Любезность, величавость, ум и вкус —Поступков и речей его основа;Он вместе и питомец муз,Философ и оратор,Однако и в святилище наукВсе барин: царедворец и сенатор.Кто волею судеб без рук,Язык того всегда бывал проворен:В Траянов векБез рук был, и давно, вертлявый грек,И потому не так, как прежде, вздорен,Строптив и вспыльчив, нет! смирен и терпелив,Искателен и вкрадчив, а болтлив,И тот же вестовщик, каким бывал и прежде;Тайком он варваром и дикарем честилПотомка Ромула, но грозному невеждеБесстыдно изо всех способностей и сил,Как пес ручной, похлебствовал и льстил.В дворцы Лукуллов, Неронов и Силл,На пир беспутных нег и грубого разврата,Кривляясь, скаля зубы, приходилБесславный внук Алкида и Сократа,И судорожный смех (увы! какая плата!)Ему за срам его платил.Гречатами их в Риме называли[97];Зевая, слушали их песни, их скрижали,Под их рассказы забывалиСвои державные печали,Кормили их и — презирали.Таких-то дорогих приятелей кружокК себе и Плиний вызвал из столицы,И вот однажды в зимний вечерокИ ложь и правду, быль и небылицуГречата лепетали перед ним.Внимая купленным друзьям своим,Лежал на торе[98] пресыщенный ПлинийИ взором мерил воздух синий,И был хандрою одержим.Не их вина: их языки не праздны;Но, сплетни Рима истощив,Пересказав все скверны, все соблазны,Они с прискорбьем видят: все ленив,Угрюм и холоден философ-воевода.Вот кто-то наконец же вспомнил, что природаИ чудеса ее — конекСемейства Плиниев... Для светских разговоровЛегок скачокОт Антиноев, Мессалин и Споров,[99]От преторьянцев и шутовДо изверженья гор и странных свойств слонов,Затмений солнца и подобных вздоров;О долгоденстве речь: примеров привелиСомнительных не мене полдесяткаСчастливцев, вышедших из общего порядка,Таких, что за столетье перешли.И молвил Плиниев отпущенник: «Властитель,Мне пишет брат, домоправительСирийского проконсула, и что ж?Есть жид у них, зовется Агасвером:Ему за двести лет».

Плиний

Твой братец пишет ложь,И, кстати: ведь поэт! Приказчиком-ГомеромСирийский мой сосед зовет его давно.

Отпущенник

Ты едок, Плиний! — Правда, что смешно!Я рад божиться: брата жид морочит;Тем боле что с лица емуПод пятьдесят. Вдобавок плут пророчит(Ну, сообразно ли уму?),Что вовсе не умрет.

Плиний

Я Плиний: это счастье.А то совет соседу своему,Быть может, дал бы я — принять участьеВ решении задачи.

Гость-римлянин

Да!Чтоб, например, хоть утопил жидаИли повесил.Это предложеньеНе принято — спасибо! — в уваженье,Но Плиний шлет в Дамаск гонца с письмом:«Здоров я, — пишет, — будь здоров и ты»; потомПеняет за молчанье; тут известьяИз Рима, из Афин, из своего наместья;А мимоходом пред концомИ просьба: «Если нет, Сервилий, затрудненья,Для польз наук и просвещеньяТакого-то жидка пришли с моим гонцом».И вот, по прихоти вельможной,Без дальных справок (ведь он жид ничтожный),Необычайный тот старикБыл взят и в Плиниев отправлен пашалик.Приехал он и был наместнику представлен.С улыбкой Плиний стал расспрашивать егоИ не добился ничего;Однако жид при нем оставлен.И нагляделся Агасвер всего:Всего величья мировой державы,Всей суеты земной, ничтожной славы;Ее когда-то он небесной предпочел,И вот вблизи ее увидел и нашел,Что мед ее смертельной полн отравы;А тут же мог бы он узнатьИ оную божественную славу,Которую дарует благодать...Но гордым ли святую постигать?Она земле в потеху и забаву.Известно всем, что отвечал Траян,Когда, поверив клеветам безумья,Пугаясь хлопот лишнего раздумья,Чернить и Плиний вздумал христиан:«Ты их не трогай, — пишет повелитель, —А разве сами явятся они;Но наглых исповедников казни!!»[100]И был Траян не Нерон, не мучитель!Был в граде Плиния великий храмАстарты, полуварварской Юноны.[101]Служенье в нем преданья и законыПрисвоили издавна двум родам:Придет чреда — и выбирают жрицуВ одном из них, в другом берут жреца.Им право то бесценно: багряницуОтвергли бы, не взяли б и венцаЕму в замену. Вот настало время,И Каллиадов радостное племяГотовится кумиру деву дать:И жребий пал на Зою, дочь Перикла.Но в душу Зои свыше благодатьЖивая пролилася и проникла:Не хочет дева идолу предстать.Сначала, подавляя пламень гнева,Отец ей молвил: «Нас покинешь, дева;Обещана ты юному жрецу,Аминту, сыну Клита Гермиада».Она же отвечала так отцу:«Аминт несчастный! Жрец и жертва ада!Увы! скорбит о нем душа моя...Родитель, не ему невеста я:Христос жених мой». И красой чудесной,Святым смиреньем, кротостью небеснойНе умягчила диких душ она;Кровава пред отцом ее вина:Не враг-завистник право вековое,Наследие колена их, подрыл;Нет, дочь его, дитя его родное, —И вот старик пред Плинием завыл,Весь обезумлен бешенством Эрева:«Достойна казни дерзостная дева;Уж мне не дочь, злодейка мне она.Презрев преданья предков и законы,Рекла: «Не буду жрицею Юноны;Бред ваши боги; в мраке вся страна,И свет, и правду вижу я одна»».Но Плиний сам считал мечтою тщетнойИ уж отцветшей баснею певцовЭллады, Рима, Азии богов;Вот почему с улыбкою приветнойС курульских кресел[102] он взглянул на ту,Которая в таких летах незрелыхНародную постигла слепоту,Быть может из его ж писаний смелых.«Тебя, — сказал, — не укоряю я;Прекрасна смелость юная твоя,Но увлеклась ты ревностию ложной:Друг, назову тебя — неосторожной.Безумец только бросит головнюВ солому дома своего сухую,Чтоб уподобить золотому днюДо времени, до срока ночь седую.Пример Сократа мудрому закон;Что ж? — предрассудкам потакал и он:Да! петуха на жертву богу здравьяОн завещал же. — ЦицеронНе видел ни малейшего бесславья,Что правил должностью авгура сам,А между тем авгурам и жрецамВ кругу своих смеялся тихомолком,[103] —С волками жить, кто ж не завоет волком».Все это он вполголоса шепнул,Затем осклабился, на чернь взглянулИ громко молвил; «Вот мои доводы!Теперь, надеюсь, дороги тебеСвященные права твоей породы:Рассудку ты покорна и судьбе.А впрочем, область дум и слов и мнений, —(Тут он понизил голос), — дочь моя,Свободна, и тебе против гоненийТупых глупцов покровом буду я».— «Благодарю; меня по крайней мереНе нудишь к лицемерству, властелин;А знаешь ли, что рек о лицемереТот, кто с создания земли одинИ прав и чист и без греха пред богом?» —Так отвечала дева. — Грозный мракПростерся на лице незапно строгомПро консула; он ясно понял: такНе говорят питомцы мудрований,Которые секирой отрицанийВсе разрушают, но в которых нетНи пламени, ни жизни для созданий,Которых тусклый и неверный свет,Лишенный теплоты лучей и силы,Дрожит над зевом мировой могилы.«О ком вещаешь?» — Плиний возразил.Она же: «Вопрошаешь, повелитель?Он Сын Жены, но и Владыко Сил,Был узником, но уз же разрешитель;Он умерщвлен, а мертвым жизнь дает».

Плиний

(пожимая плечами, с усмешкой)

Нет, Зоя! — Слишком дерзок твой полет:Я антитез твоих не понимаю.

Зоя

Он Свет и Слово, Бог и человек;Он мой наставник, — я иных не знаю;И ведай, он о лицемере рек:«Кто, раб тщеславья или мзды и страха,Здесь отречется пред сынами праха,Пред смертными отвергнется меня,Того и я за вашим миром теснымВ том мире пред отцом моим небеснымОтвергнусь». — Пред лицом меча, огняИ срама не содрогнусь; все внемлите:И скорбь и слава ваша — суета;Пред вами исповедую Христа!Терзайте тело, — дух в его защите!Не ожидал наместник: деве онДивится; но уже со всех сторонРаздался зверский вопль остервененья,И, если бы не ликторы, каменьяВ нее бы полетели. — Плиний былФилософ светский: благородный пылСмешил его, смешило вдохновенье,Он бредом называл восторг; но тутСвое взяла природа: изумленьеЕго объяло, душу — сожаленье,Стыд, скорбь, досада борят и мятут;И вот он начал: «Мне ученье вашеНе по нутру... Ты выбрать бы моглаИное, поприветливей и крашеИ боле ясное. Довольно злаИ гнусностей злоречье вашим братьямПриписывает; враг я их понятьям,Их суеверью. Но, вождей губя,От них умею отличить тебя.Мне тягостно предать тебя на муки.Но я подвластен — связаны мне руки...Как хочешь думай: я твоим мечтамПределов никаких не полагаю,Но лютой черни буйственную стаю,Хотя бы и притворством, должно намСмирить, спокоить... Верить ли богам,Не веришь ли, — без алтаря, без храмаНе обойдется; горстку фимиамаИм бросить, кажется, не тяжело».— «Тяжеле гор вселенной грех и зло,В них боле весу, чем земли основа, —Так отвечает ратница Христова. —Души моей я не продам врагу,Святому Духу Правды не солгу!»Настаивал проконсул — труд бесплодный!Уж и отца давно был залит гневОпасностью кровавой и холодной:Он молит, плача, руки к ней воздев;Но, токам слез слезами отвечая,Бессильная, страшливая, младая,И тут не пошатнулась ни на миг.И час ужасный, роковой настиг:Завопила, как тигр, толпа слепая;Бледнеет Плиний, — уступил мудрецИ... деву предал. Тут верховный жрецАстартина кумира первый камень,Скрежеща, бросил в божию рабу.Но деву преисполнил дивный пламень:«Благословляю я свою судьбу! —Она провозгласила. — Торжествую!Свидетельствовать истину святуюМеня сподобил ты, Владыко Сил!И се! горе над воинством светил,Средь херувимов (вы его не зрите ль?)Стоит и машет пальмой мой спаситель.Туда, туда! там радость без конца,За мной, Аминт! за мною в дом отца!Я жду, не медли! — презри прах и тленье,За мной, за мной!» — А он? — его мученьеВ тот страшный час чей выскажет язык?Считать ее своею он привык.Он смеет мыслить, что не равнодушнаК его исканьям чистым и она.И что же? богу своему послушна,Могилы смрадной, гробового сна,Всех ужасов свирепой, грозной казниПитомица девической боязниНе убоялась, только бы егоНе ставить высше бога своего!И бог ее Аминту не противен:Из уст любезной знает он Христа;В ее устах сколь благ, велик и дивенСпаситель мира! «Но ее устаЧего же не украсят? — Так понынеГоваривал Аминт. — Мечта! мечта!О замогильной сумрачной пустыне,О мире том не знаем ничего».И вот же час настал: с очей его,Как чешуя, упало ослепленье;Грудь и его объяло исступленье,И, жреческий сорвав с себя венец,«Я, — он воскликнул, — идолам не жрец!Умру за бога Зои, с нею вместе!»Тогда взревел неистовый народ:«Смерть жениху-злодею, смерть невесте!» —И, как бурун неукротимых вод,На них нахлынул. Из страны изгнанья,Из мрака и скорбей и скверн земли,Туда, в отечество, в страну сиянья,Их души серафимы унесли.Стоял же у подножья трибуналаВо все то время мрачный иудей,И, будто в темной глубине зерцала,Пред взорами души его всплывалаКартина прежних дней.Ему знакомый образ отражала,Священный, дивный, юная чета:Пред ним воскрес Христос в них, избранных Христа;Так с тверди солнце сходит в грудь кристалла,Так в лучезарные, златые небесаИм превращается смиренная роса.Но где гордыня, там не созревает вера;Надменных чуждо божество;Сразило то святое торжество,Но не восторгом, сердце Агасвера.

Перейти на страницу: