Поэмы. Драмы

Блестят надменные палаты
С чела присолнечной скалы:
Бароны, рыцари, прелаты
Текут в Каноссу,[104]

как валы...И что же их в Каноссу манит?
Или спешат на светлый пир,
И арфа трубадура грянет,
И бурный закипит турнир?

Нет, в честь Марии, в честь Амура

С дрожащих, сладкозвучных струн,
При чистой песни трубадура,
Не побежит живой перун;[105]
Девизы[106] не сорвут улыбки
С румяных губок нежных дев,
И треска дерзновенной сшибки
Не сопроводит трубный рев.

Прелестных жен, мужей суровых

Иной туда позор влечет:
Там пред рабом рабов христовых[107]
Властитель мира в прах падет,
Падет, смиренный и покорный,
Пред дряхлым старцем грозный царь:
По битве страшной и упорной
Порфиру победил алтарь.

И вот стоит с свечой в деснице,

Немым отчаяньем объят,
Бос, полунаг, в одной срачице,
У запертых дворцовых врат
Злосчастный Гейнрих; жрец угрюмый
Глядит с балкона на него;
С чела жреца тяжелой думы
Не снимет даже торжество.

А кругом дворца толпа,

И жестока и тупа,
Зверь свирепый, зрелищ жадный,
Смотрит, будто камень хладный,
На безмерный срам того,
Чьих бы взоров трепетали,
Чей бы след они лобзали
В день величия его.

И чуждый толпы и в толпе одинок,

На кесаря, папу и волны народа,
Как белый кумир, недвижим и высок
(В нем точно ли бренная наша природа?),
Стремит кто-то с башни таинственный взор,
Пылающий, словно ночной метеор...

Он, по одежде странной и бесславной,

Однако и богатой, — иудей:[108]
Их в оный век слепой и своенравный
Едва ли и считали за людей,
Жгли, резали; а между тем в их руки
Попали и отцветшие науки,
И золото. Во всех землях пришлец,
Всем ненавистный, нужный всем делец,
Растерзанный, а все несокрушимый,
Израиль странствовал. — Бывал врачом
И пап и кесарей еврей гонимый,
Бывал заимодавцем, толмачом
Арабских книг не раз служил монаху,[109]
Монах же выводил потом на плаху
Учителя или в огонь ввергал.
Еврей и папский врач тот муж, который
Вниз на народ бросает с башни взоры, —
И вот он прошептал:

«И царство твое не есть сего мира?

А ряса наместника господа Сил
Ответствуй, — ужели не та же порфира?
А инок на выю царям наступил?»

----

Как некогда из клева врана,

Ведомый богом на восток,
В горах питаем был пророк,
Так в царстве Роберта Нормана,[110]
В стране разительных судеб,
Смягченный бременем изгнанья,
Ест горестный и черствый хлеб
Из рук суровых подаянья
Бессильный и больной старик,
А был он паче всех велик:
Пред ним народы трепетали,
Дрожали властели пред ним;
И что ж? настали дни печали,
Восстал неблагодарный Рим[111] —
И он, из уз освобожденный
Пришельцев хищною толпой,
На одр скорбей в земле чужой
Пал, славы и венца лишенный.[112]
Десницей господа разбит,
Свинцовой бледностью покрытый,
Полуразрушенный, забытый,
В Салерне Гильдебранд лежит,
И, мрачный, у его возглавья
Его суровый врач стоит.
Искусен Агасвер, но здравья
Отдать и он тому не мог,
Кого на суд зовет сам бог.
Какое зрелище — кончина,
Исход в могилу исполина,
Вещавшего: «Я на земле
Наместник Вечного Владыки;
Мне покоряйтеся, языки,
Цари, — смиряйтесь!» — На челе,
С которого перуны власти
Когда-то падали, — все страсти
Потухли в передсмертной мгле;
И только некий луч чудесный
Дробится из-за тяжких туч
Изнеможенья, — веры луч
Святый, таинственный, небесный.
И врач увидел, как старик
Подъял к распятью взор смиренный.
Тут обвинитель раздраженный
Сначала головой поник
И, мнилось, собирает мысли;
Потом сказал: «Монах, исчисли,
Раздумай все, что повелел
Тот, чьим зовешься ты слугою,
Что нарушал ты, горд и смел,
Что перед чернию слепою
Неправдой наглой искажал...
«Да будешь кроток, тих и мал!
Благословеньем за проклятья,
Любовью за вражду плати,
Господь — отец ваш, все вы братья.
От Бога власти, — власти чти;
И, если даже кто в ланиту
Тебя ударит, — ты в защиту
И тут руки не поднимай,
Ему другую подставляй...»
Ты — презрел ты его глаголы:
Шатал ты и громил престолы,
Смущал вселенну, на отца
Злодея, жадного венца,
Родного сына ты воздвигнул;[113]
Ты наконец меты достигнул:
С челом, израненным от стрел
Ужасных клятв, тяжелых слуху,
У ног своих царя узрел...
Ужель Христу служил ты? — духу,
Владыке мрака ты служил.
И что ж? — ужель и ты возмнил:
«Причислен буду к чадам света»?
Молчишь, Григорий? — жду ответа!»
Григорий на него взглянул:
«Меня твой голос досягнул,
Как будто мук нездешних гул,
К которым кличет преисподня!
Так! спал с очей моих покров...
Посол ли ты суда господня?
Увы мне! к ближнему суров,
К себе еще жесточе, строже,
Я и на троне был монах,
Был сух мой хлеб и жестко ложе,
И что ж? — соцарствовал мне страх:
Поправ закон любви смиренной,
Я гордых попирал во прах,
Я, судия царей надменный!
Кругом меня лежала мгла,
И слеп я был... Пусть не была
Та слепота моим созданьем,
Но — спал покров с моих очей,
Увы! ты прав: я был злодей!
Не торжествуй еще, еврей!
Все ж я проникнут упованьем:
Христос отвергнет ли меня?
Не пал же в алчный зев огня,
Живым раскаяньем объятый,
И тот разбойник, с ним распятый,
Которого в последний час
Христос, мой бог, простил и спас!»

Он умер — и что же? уста Агасвера

Пятнать не дерзнули клеймом лицемера[114]
Седого чела
Огромного старца, его же была
Начертана в мире десницею бога
На пользу веков роковая дорога!