Поэмы. Драмы

Идет, идет вперед без отдыха гонимый,
Таинственный ходок, ничем не сокрушимый,
Идет на север он: за Альпы путь простер
Из Рима вечного бессмертный Агасвер.
Он день и ночь шагал, как будто крылья бури
Унесть его хотят за крайний край лазури;
Он несся мимо гор, и деревень, и скал,
И будто призрак он пред встречными мелькал...

И вот пред ним стоит громада башен острых

И шестиярусных подоблачных домов:
Из самых старших то тевтонских городов,
Богатый, вольный Вормс; и в Вормсе сейм имперский,
И должен быть судим на сейме инок дерзкий,
Который там в углу, в Саксонии, восстал
На страшного жреца семи латинских скал.
Сам кесарь судия; с ним вместе кардинал
И семь электоров: не убоится ль инок?
Он даст ли им ответ без страха, без запинок?
И в Думе городской сошелся весь собор:
Князья, епископы; шляп, шлемов, перьев бор,
Все рыцарство; сидят. Дон Карлос мрачный взор
С престола на вождей племен германских мещет;
Надежда гордая в груди его трепещет,
Он шепчет: «Этих всех сломлю полуцарей,
Им рухнуть под рукой железною моей!
Я им товарищ, им! Ведь и на них порфира!
Я им товарищ, я, властитель полумира,
Аббату Фульдскому товарищ, да князькам,
Которым нет числа, Саксонским! нет, не дам
Им дольше чваниться! Слугой или вельможей
Пускай любой из них торчит в моей прихожей,
Но от державства вас, друзья и сватовья,
Примусь я отучать, и отучу же я!»
Но в Думе, вне ее, на стогнах ждут монаха;
Его же самого костер ждет или плаха,
Когда бы вздумал Карл, смеясь, нарушить лист,
Где сказано: «Хотя б и не был прав и чист
Ты, инок ордена святого Августина,
А слово ты прими царя и дворянина,
Что возворотишься и невредим и цел».
Не точно ли таким и Гус листом владел?
И что же? на костре отважный чех истлел!
Вдруг раздалось: «Идет!» Безмолвье вместо шума
Настало. Смотрит чернь. Засуетилась Дума.
Тут дивного Жида, как древле Аввакума,
Схватило за вихорь, бросает за толпу
И ставит на ноги к стрельчатому столпу,
У самого крыльца, за сотником отважным
Трабантов кесаря, седым, суровым, важным,
Угрюмым воином, изрубленным в боях...
И должен проходить пред сотником монах,
Взбираясь вверх, туда, где, темный и презренный,
Он станет отвечать пред сильными вселенной.
Вот он! Не скор, но чужд боязни твердый шаг,
С него не сводит глаз тот самый строгий враг,
Который, потому что благодать порочил,
Великому из пап при смерти ад пророчил,
Который лишь кивал надменной головой,
Когда толпа, подняв свирепый, зверский вой,
Скрежеща, тешилась над Зоею святой.
Бесстрашен Агасвер. Но силы непонятной
Вдруг что-то вздрогнуло под чешуей булатной
Седого рыцаря: ударив по плечу
Героя инока, он молвил: «В бой лечу —
И бой мне нипочем; но твой поход тяжеле:
Поп, ныне я в твоем быть не желал бы теле!»
Но очи Лютера заискрились, зажглись
И устремились вверх в лазуревую высь
С той дивной верою, всесильно-чудотворной,
Которая без дум речет горе покорной —
И ввергнется гора в пучину волн морских;
Потом, на сотника понизив с неба их,
Ответил: «В божьей я защите, в божьей воле!
Их не боюся я, хотя б их было боле,
Сплошь дьяволов, чем вот на крыше черепиц!
Без бога не падет малейшая из птиц,
Без бога (с нами бог!) не сгинет мой и волос!
Зовет меня мой бог, я божий слышу голос!»

----

И в зале очутился Жид,

Никем не видим, словно в том тумане,
Который защищал в сухом Аравистане
От зноя некогда евреев. Пышный вид
Собрания его не озадачил:
Он видел кесарей восточных светлый двор;
Он что-то при дворе Бабера-шаха значил, —
Но на монахе он остановил свой взор.
Насмешник пагубный и едкий,
Философ, филолог и диалектик редкий,
Сам кардинал вступил с суровым немцем в спор,
А кроме вечного божественного Слова
Не знает Лютер ровно ничего;
Всех знаний и всех чувств и мыслей всех основа —
Единое оно наука для него.
Бой начался. И кардинал лукавый
Сначала, будто тигр, жестокий и кровавый
В самом медлении, свирепо-терпелив,
Прилег и дремлет, когти притаив;
Стремит на жертву масляные взгляды
И льет реками мед обильной звучной свады;
Потом без принужденья перешел
К иронии; вот легкие угрозы;
Вот снова на глазах явились чуть не слезы...
Но наконец его зарокотал глагол.
И засверкал сарказм, и громы Ватикана
В персть, кажется, сотрут германца-великана.
Спокоен Лютер; изворотлив враг,
Блестящ, язвителен, красноречив и тонок;
Полудикарь тедеск все тот же: без уклонок
За речию его идет за шагом шаг,
Не опирается на разум ломкий,
Но произносит текст решительный и громкий —
И разлетелись врозь, как стаи диких птах,
Софизмы мудреца. И смотрит вверх монах,
И самого себя смиряет он и малит,
И молча молится, и молча бога хвалит.
Неистовый доминиканец Эк
Сменяет кардинала-дипломата;
Но этого невежу-супостата
Уничтожает вмиг великий человек.
И за учителем подъемлется учитель,
И много доблестных; но всех их правота
Сражает именем и помощью Христа;
Отважный Лютер всех их победитель.
Тогда в сердитых их рядах возник
Глухой, опасный шепот,
Он вскоре превратился в громкий ропот,
И вскоре — в бешеный, неукротимый крик:
«Пусть отречется еретик
Без дальнего, пустого объясненья
От своего проклятого ученья;
Или в него перун анафемы метнем,
И в ад он ринется в нечестии своем!»
Так немцы голосят и топают ногами
И сжатыми грозят противнику руками;
А итальянец обнажил кинжал
Или прицелился тишком из пистолета.
Эк, грязный симонист, вскочил и вопиял:
«Костер, костер ему, он хульник параклета!»
Кто мог бы тут узнать святителей синклит,
Честь церкви божией, цвет лучший христианства?
Со смехом Жид шепнул: «Безумная от пьянства,
Пред блудным домом чернь, беснуяся, кричит!»
Нахмурил брови Карлос величавый
И скипетром махнул и бросил гневный взор:
Затрепетал и смолк их яростный собор.
Властитель Лютеру сказал: «Они не правы,
Но слишком дерзок ты, свой голос ты понизь;
Ступай, от своего ученья отрекись».
И Лютер тут к готовому налою
Бестрепетно идет
И руку на Евангелье кладет,
И, воспарив горе восторженной душою,
Воскликнул: «Духу правды не солгу!
Отречься, видит бог, никак я не могу!»
Да, он погибнет: слаб отпор баронский, —
Анафема и дерзких леденит.
Да! он погибнет, если божий щит
Его незримо не прикроет. Князь Саксонский,
Что медлишь, благородный Иоанн?
Ты ль, Гессенский Вильгельм, всегда доселе смелый,
Испугом бледным обуян?
И что же? сыну Изабеллы,
Властителю столь многих царств и стран,
Которых и ему неведомы пределы,
Так молвил темный инок: «Государь!
Ты защитишь меня от кровопийц свирепых:
К числу ли сказок отнести нелепых
И честь и честность царскую? Есть царь
И над царями: лист твой у меня, —
И лист твой вынесу я из того огня,
Которым мне грозят, и к господу представлю!»
— «Молчи! тебя избавлю», —
Дон Карлос отвечал, с досады побледнев,
Но не на Лютера он излиял свой гнев:
«Мятежники, садитесь! не забудьте,
Что здесь верховный судия
Германский император, я!
В моем присутствии смиреннее вы будьте!
Я вам не Сигизмунд», — сказал
Могущим голосом прелатам император.
Красноречивый, вкрадчивый оратор,
Хотел промолвить что-то кардинал,
Но Карлос головой кудрявой покачал
И подозвал саксонца Иоанна:
«Электор, проводи из города, из стана
Схизматика: он твой вассал...
Ему дан лист охранный;
Но пусть не попадется мне:
На колесе склюют его орлы и враны,
Или истлеет он в огне!»
И вывел ратника за истину и бога
Саксонец из опасного чертога,
И император сейм мятежный распустил.

Что ж Жид пред мужем веры, мужем сил,

Почувствовал? «Фанатик! много их, —
Он молвил, — в стаде Иисуса!
Жаль, не сожгли его, как Иоанна Гуса!»
Но нечестивец вдруг притих:
Ему явился ряд таких воспоминаний,
Которые излили ток страданий
В окаменелую от долгой муки грудь, —
И Агасвер был принужден вздохнуть.