Поэмы и стихотворения

"Если кто, увидя свою возлюбленную, обнаженною на лож, гд ея близна оказывается бле простынь, насытитъ тмъ свои жадные взоры, то разв и другія его чувства не пожелаютъ тоже своего наслажденія? Кто слабъ до того, что не дерзнетъ коснуться огня въ холодную погоду?

LXVIII.

"Позволь мн заступиться за твоего коня, милый юноша; я прошу тебя, поучись у него, какъ слдуетъ пользоваться предлагаемымъ удовольствіемъ; если я останусь нмой, его поведеніе должно наставить тебя. О, научись любить; наука эта проста и, понятая однажды вполн, не забывается уже никогда".

LXIX.

"Я не знаю любви, сказалъ онъ, и не хочу ее знать, разв что это вепрь; тогда я стану за нимъ охотиться. Слишкомъ великъ заемъ; я не желаю быть должникомъ. Моя любовь будетъ для любви только гнушеніемъ ею, и я слыхалъ, что не исчезла еще жизнь въ той смерти, которая и смется, и плачетъ заразъ.

LXX.

"Кто облекается въ безформенную, не довершенную одежду? Кто срываетъ почку, прежде чмъ она развернется къ листъ? Если разцвтающее лишится малйшей части, оно увянетъ уже вначал, не будетъ годиться никуда; жеребенокъ на котораго сядутъ или котораго навьючатъ слишкомъ рано, утратитъ свою бодрость и выростетъ безсильнымъ.

LXXI.

"Ты помяла мн руку своимъ пожатіемъ; разойдемся, оставимъ этотъ праздный предметъ, эту безцльную болтовню, прекрати осаду моего несдающагося сердца: оно не откроетъ воротъ своихъ для любовной тревоги; откажись отъ своихъ клятвъ, притворныхъ слезъ, своей лести; если сердце твердо, он его не прострлятъ".

LXXII.

"Какъ! Ты способенъ говорить?" — сказала она. "У тебя есть языкъ? О, лучше бы его не было или я была лишена слуха! Твой голосъ, подобный голосу сирени, причинилъ мн двойной вредъ: я несла свое бремя, теперь отягчилась моя ноша: мелодическое разнозвучіе, небесный гимнъ и рзкое бряцанье, усладительная музыка для слуха и глубоко-скорбное уязвленіе сердца!

LXXIII.

"Не будь у меня зрнія, одинъ только слухъ, ухо мое полюбило бы въ теб внутреннюю, незримую прелесть; будь я глуха, твоя вншность затронула бы во мн все, что способно возчувствовать, — хотя, не имя ни глазъ, ни ушей, чтобы видть и слышать, я все же полюбила бы тебя отъ одного прикосновенія къ теб.

LXXIV.

"Будь я лишена и осязанія, такъ что не могла бы ни видть, ни слышать, ни осязать, и мн досталось бы въ удлъ одно обоняніе, — и тогда моя любовь къ теб была бы не меньшею, потому что изъ реторты твоего лика, очищаясь, исходитъ ароматное дыханіе, порождающее любовь при обоняніи его.

LXXV.

"Но какою трапезою былъ бы ты для вкуса, будучи пстуномъ и питателемъ четырехъ прочихъ чувствъ! Они пожелали бы продолжать свой пиръ навки и велли бы Подозрнію затворить покрпче дверь, для того чтобы Ревность, эта досадливая, непріятная гостья, не успла испортить празднества, закравшись сюда".

LXXVI.

Снова разверзаются рубиновыя врата для пропуска его сладкой рчи, но подобны они и багровому мсяцу, вщающему крушеніе моряку, бурю полямъ, горе пастухамъ, гибель птицамъ, взрывы втра и мятель скотоводамъ и стадамъ.

LXXVII.

Она подмчаетъ вовремя зловщій признакъ: какъ втеръ стихаетъ передъ началомъ дождя, какъ волкъ рычитъ, прежде нежели залаетъ, или какъ ягода лопается, прежде чмъ сгніетъ, какъ смертоносная пуля изъ ружья, такъ поразило ее его помышленіе, прежде нежели онъ его высказалъ.

LXXVIII.

При его взгляд, она упала навзничъ: взглядъ можетъ убивать любящаго, какъ взглядъ же и живитъ; улыбка залечиваетъ рану, нанесенную суровостью; но счастливъ разорившійся, которому приходится потерпть такъ черезъ любовь! Неразумный юноша, думая, что она умираетъ, треплетъ ея блдныя щеки, такъ что он зарумяниваются.

LXXIX.

Удивительно не сбылось его намреніе: онъ хотлъ строго ее побранить, но хитрая любовь находчиво предотвратила это. Счастливое паденіе, такъ остроумно послужившее ей обороной! Лежитъ она на трав, какъ убитая, пока его дыханіе не вдохнетъ ей жизнь.

LXXX.

Онъ потираетъ ей носъ, гладитъ щеки, сгибаетъ пальцы, крпко нажимаетъ пульсъ, третъ и губы, старается тысячью способами загладить обиду, нанесенную его непривтливостью. Онъ цлуетъ ее, она добровольно не хочетъ подняться, и потому онъ продолжаетъ ее цловать.

LXXXI.

Ночь скорби превращается для нея въ день; она слабо открываетъ свои два голубые окошечка, уподобляясь красавцу-солнцу, когда оно, въ своемъ свжемъ наряд, привтствуетъ утро и оживляетъ весь міръ; и подобно тому какъ свтлое солнце озаряетъ небо, такъ ея лицо освщается ея взглядомъ.

LXXXII.

Эти лучи устремлены на его безбородое лицо, какъ-бы отъ него заимствуя свое сіяніе. Никогда-бы еще не соединялись такіе четыре свтильника, если-бы его взглядъ не омрачался нахмуреннымъ челомъ. Но ея глаза, свтящіеся сквозь слезы, сіяютъ какъ луна, которая смотрится въ воды.

LXXXIII.

"О, гд я?" говоритъ она. "На земл или въ небесахъ? Погружена въ океанъ или въ пламень? Который часъ теперь? Утро или унылый вечеръ? Стремлюсь-ли я къ смерти или желаю жить? Но я жила, и жизнь была для меня смертной тоскою; когда я умерла, смерть стала мн жизненной радостью!

LXXXIV.