Поэт без пьедестала: Воспоминания об Иосифе Бродском

Почему я бесстрашно лезла в пасть к тигру? Потому что ничего не теряла. Мои рукописи не лежали в «Farrar, Straus & Giroux», поэтому отзыв Иосифа не мог повлиять на решение публиковать их или отклонить. Мне очень важно было услышать его мнение. А вдруг похвалит невзначай? Поэтому я посылала их Иосифу в сопровождении такой записки: «Если понравится, звони в любое время дня и ночи. Если не понравится – не звони никогда».

Впрочем, у меня редко хватало терпения дождаться звонка или «не звонка». Через несколько дней я сама набирала его номер.

Вопрос задавался в различной форме в зависимости от степени смущения и дурных предчувствий:

1) нормальная: Жозеф, прочел?

2) паническая: Иосиф, извини, ради бога, я не слишком рано?

3) гаерская, корчась от смущения: Каков ваш приговор, sir?

Вердикты Бродского тоже делились на несколько категорий:

1) Well, Киса, как тебе сказать... (Дела мои хреновы.)

2) Ничего, ничего... (Можно не стреляться и продолжать писанину.)

3) Ты знаешь, вполне... (Высшая похвала, хоть открывай шампанское.)

«Ты знаешь, вполне» было сказано, например, о повести «Васильковое поле». А иногда он хвалил отдельные строчки. Например: «Френкель хватался то за сердце, то за мебель» («Поседевший в детстве волчонок») или «Желтый воздушный шарик пересекал серое небо, и Криса успокоило это тихое сочетание» («Десять минут о любви»).

...Много-много лет назад я написала Довлатову письмо с критикой одного его раннего рассказа. И получила ответ, на всю жизнь послуживший мне уроком. Довлатов писал: «Я с твоими замечаниями согласен, но иронизировать в таком случае бы не стал. В этих делах желательно быть таким же деликатным, как если ты обсуждаешь наружность чужого ребенка».

К чести Бродского должна сказать, что в качестве критика он был со мной вполне деликатен. Более того, до меня доходили слухи, что Иосиф ставил меня в пример за то, что начала писать по-английски.

Если бы он знал, через что (вернее, через кого) проходили мои английские тексты, прежде чем оказаться на столе Тома Волласа, редактора журнала «Травелер». Сперва читал Витя, исправляя очевидные грамматически ошибки. Потом дочь Катя, окончившая два американских университета. Последней инстанцией был мой внук Даня, ученик девятого класса. Он делал тексту инъекции наиболее современных, «сегодняшних» идиом.

К сожалению, далеко не все желающие узнать мнение Бродского о своих произведениях были довольны. Вот что написал приятель и переводчик Бродского Саша Сумеркин в своем эссе «Скорбь и разум»:

С приходом гласности количество получаемых Бродским русских стихов и писем начало расти в геометрической прогрессии. Он честно проглядывал полученные метры стихотворных строк, стараясь отыскать в них хоть что-то, с его точки зрения обещающее, и продиктовать автору несколько ободряющих слов. Часто это было не так легко. Пару раз он просил меня по-секретарски помочь ему с ответами. Однажды пришли от руки написанные стихи от юноши, недавно переехавшего в Израиль. Стихи были никакие. В таких случаях писалась только благодарность от имени Бродского, но письмо подписывал я. Как-то я очередной раз пришел «на письма». Иосиф с лукавой ухмылкой сказал, что, мол, тут и вам письмецо есть. Письмо было от этого юноши на адрес Бродского, но на мое имя. Рассерженный поэт крупными буквами написал: ИДИ ТЫ В ЖОПУ! <...> Кажется, мы оба подумали одно и тоже: это была лучшая строка поэта[18].

Глава XXI ДРУГИЕ ЮБИЛЕИ

Как в пору ленинградской юности, так и в Америке, Бродский любил свои дни рождения и праздновал их с размахом. Иногда у Миши Барышникова, но чаще у себя дома. И слетался к нему, что называется, «tout New York».

На моей памяти самым многолюдным и пышным был пятидесятилетний юбилей. Но самым значительным и необычным – пятидесятипятилетний. На нем Иосиф, к сожалению, не присутствовал.