Поэт и Царь. Из истории русской культурной мифологии: Мандельштам, Пастернак, Бродский

Ответом Бродскому был окончательный отказ в публикации книги осенью 1968 года. Идея об «установлении между [поэтом] и публикой отношений, лишенных какого-либо посредничества» – то есть исключающих государственную цензуру – была утопической.

После 1968 года Бродский отказывается от компромиссных попыток встроиться в официальную литературную жизнь в качестве поэта[204], причем демонстративно уклоняется от типовой для преследуемых цензурой советских авторов модели поведения, заданной весной 1967 года Солженицыным. 16 мая 1967 года он обратился с открытым письмом к IV Всесоюзному съезду советских писателей с требованием отмены политической цензуры над художественными произведениями. Это обращение получило беспрецедентно широкую писательскую поддержку – с Солженицыным публично солидаризовались около ста членов СП СССР[205]. Бродский, в отличие от своих коллег, никакого публичного протеста и никакой общественной борьбы за право публиковаться на родине не планирует. Встречаясь в апреле 1967 года со Стэнли Кьюницем, он заявляет, что не считает проблему с публикацией своих текстов в СССР политической, объясняя свои трудности эстетическим «консерватизмом» издателей[206]. Летом 1968-го он назовет «атмосферу подпольщины и скандала», сложившуюся вокруг цензурных проблем членов СП, «удушливой», а несколькими месяцами ранее, в письме первому секретарю ЛО СП РСФСР Даниилу Гранину от 19 февраля, говоря о фактическом запрете своей книги стихов, напишет: «Я не собираюсь устраивать ночь длинных ножей да и вообще поднимать гвалт вокруг этого дела. До сих пор я – так или иначе – но вполне обходился без изобретения Гутенберга. Амбиций не имею никаких»[207].

Отказываясь от амбиций, с одной стороны, стать советским писателем, а с другой – по примеру Солженицына, «бодаться с дубом», Бродский оставляет для профессионального заработка в СССР переводы, количество которых неуклонно возрастает[208]; центральным и хорошо оплачиваемым проектом в области перевода стала для Бродского с 1966 года работа над изданием в престижной серии «Литературные памятники» тома «Поэзия английского барокко»[209]. Оставаясь членом так называемой профгруппы при Союзе писателей, Бродский не делает попыток вступать в сам союз. «Всегдашнее брезгливое отношение [Бродского] к Союзу писателей» вспоминает Андрей Сергеев[210]. Попытки друзей вступить в СП воспринимались Бродским иронически. «Отчего я, сучка Муза, / До сих пор не член Союза?» – написал он в записной книжке в апреле 1968 года по одному из таких поводов[211].

Одновременно у него налаживается прямой контакт с зарубежным издателем (Карлом Проффером); его международное признание как поэта растет (в июне 1971 года он принят в качестве члена-корреспондента в Баварскую академию изящных искусств[212]). Будучи фактически неизвестным советскому читателю, он попадает в «обойму» упоминаемых на Западе (и даже в соцстранах) важнейших советских авторов. В 1968 году Бродский дает в Ленинграде свое первое киноинтервью – в качестве одного из героев снятого западногерманским режиссером Уве Бранднером по сценарию Генриха Бёлля документального фильма «Писатель и его город: Достоевский в Петербурге».

Идеология персональной независимости, не ограничиваясь государством, распространяется и на общественную сферу, где Бродский занимает позицию, резко дистанцированную от всякой политической активности, связанной с диссидентством. Это выглядит тем более неожиданным, что идет вразрез с установившейся ко второй половине 1960-х годов на Западе инерцией помещения его имени в обусловленный политическими преследованиями писательский ряд («Синявский, Даниэль, Тарсис, Бродский»[213]). «Обособленность» Бродского (если пользоваться словом самого поэта[214]) выглядит особенно контрастно на фоне растущей прямой вовлеченности писателей в политику (Солженицын, Галич, Владимир Максимов, Л.К. Чуковская, Копелев из членов СП[215]; Галансков, Горбаневская – из неофициальных авторов). Это позволяет ему, как кажется, избегать репрессий со стороны КГБ. Единственным рычагом, с помощью которого государство может определять его повседневную жизненную траекторию, остается общий для всех советских граждан запрет на перемещение через границу. Ради разрушения этого рычага Бродский готов на многое.

Студентка Y