Поэтический язык Иосифа Бродского

Общий обзор трех специальных текстов Бродского о Цветаевой – «Поэт и проза» (1979), «Об одном стихотворении» (1980) и «Примечание к комментарию» (1992), а также диалогов Бродского с С. Волковым о Цветаевой (1980–1990) содержится в статье И. В. Кудровой, акцентирующей парадоксальность высказываний Бродского (Кудрова, 1997). Анализируют эти эссе Е. Г. Эткинд и Д. Л. Лакербай. Е. Г. Эткинд приходит к выводу: «Иосиф Бродский еще свободнее, чем даже стихийная Цветаева: многие иллюзии, которые ею владели, теперь невозможны» (Эткинд, 1980:41). Д. Л. Лакербай показывает, что в поэзии Цветаевой «происходит кристаллизация некоей тотальной поэтической философии, когда жизнь и тело поэта из материальных переходят в лингвистическое состояние», но формулировки Цветаевой «выглядят поэтическими капризами рядом с действительно тотальной поэтической философией Бродского» (Лакербай, 1993: 175). Тема специальной главы в книге Д. Бетеа – сопоставление поэтики, отражающей мироощущение, социальную и творческую позицию Бродского и Цветаевой как поэтов изгнания (Бетеа, 1994). В. Куллэ сопоставляет изображение куста в «Исааке и Аврааме» Бродского как воплощение букв с образом куста в цикле «Куст» Цветаевой – как воплощения тишины «между молчаньем и речью» (Куллэ, 1994: 75). С. Спивак, сравнивая стихотворение Бродского «Посвящается стулу» с циклом Цветаевой «Стол», пишет, что «диалог выливается в полемику и принимает форму пародии» (Спивак, 1997: 68). Цветаевский подтекст стихотворения Бродского «Представление» анализируется в статье Л. В. Зубовой (Зубова, 1999). Е. Айзенштейн обращается к стихам Цветаевой и Пастернака о Магдалине в контексте доклада Бродского «Вершины великого треугольника» и рассматривает стихотворение Рильке «Пиета» (Айзенштейн, 1997).

Многие из современных поэтов и друзей Бродского отмечали значительное влияние Цветаевой на его поэтику. Так, Е. Рейн говорит об очевидной связи поэмы Бродского «Шествие» не только с «Крысоловом» Цветаевой, но и с «Поэмой горы», и с «Поэмой конца» (Рейн, 1997: 18). Е. Ушакова считает, что Бродский не только вступил в соревнование с Цветаевой, но и победил ее (Ушакова, 1997: 103); А. Кушнер отмечает, что Бродский учился у Цветаевой жесткому обращению с языком – анжамбеманам, сложному синтаксису (Кушнер, 1997: 112); Л. Лосев сближает метод Цветаевой следовать за речью с методом английских метафизиков – в отличие от обычая поэтов XIX века заранее знать, что они хотят сказать (Лосев, 1997: 131); Очевидно, что эта близость стала ясной именно потому, что Бродский соединил в своем творчестве достижения Цветаевой с достижениями метафизиков. В. Кривулин придает особо важное значение сочетанию высокой техничности Цветаевой с сильным личным началом, с обостренным индивидуализмом, оправданным трагической судьбой. Но, по мнению Кривулина, если в начале пути Бродского его сближал с Цветаевой «остервенелый романтизм, то есть предельная утопичность поэтического видения», то после ссылки Бродский ушел далеко от Цветаевой (Кривулин, 1997: 175). Е. Шварц, удивляясь любви Бродского к Цветаевой, видит причину его притяжения к ней в естественном признаке огромности (Шварц, 1097: 205). О. Седакова говорит о том, что Бродский показывает в Цветаевой свою заинтересованность в трагическом, но не приписывает Цветаевой, как и другим поэтам, свое понимание языка, а «переводит их содержание на язык своей “грамматической концепции”» (Седакова, 1997: 222).

В перечисленных работах и в интервью отмечается особо значительное влияние Цветаевой на Бродского. Сам Бродский говорил так:

Благодаря Цветаевой изменилось не только мое представление о поэзии – изменился весь мой взгляд на мир, а это ведь и есть самое главное, да? С Цветаевой я чувствую особое родство: мне очень близка ее поэтика, ее стихотворная техника ‹…› Цветаева – единственный поэт, с которым я заранее отказался соперничать (Бродский, 2000-б: 91).

Но правда и то, что «Цветаева интересовала Бродского скорее не как наставница, а как соперница» (Крепс, 1984: 25). Бродский постоянно говорит о безусловном превосходстве, непревзойденности Цветаевой в чем-либо, как будто подсказывая, где можно искать его собственный импульс к попытке пойти дальше. При этом Бродский никогда, никаким намеком не проговаривается, что ему это удалось. И никогда не говорит о своей зависимости от поэтики и стихотворной техники Цветаевой. Между тем в его поэзии есть и то и другое, и, хотя он явно избегает прямых цитат из ее произведений, внутренних текстуальных перекличек с Цветаевой у него немало.