Поэтика и семиотика русской литературы

Случай этот, широко известный в кругу исследователей творчества Тютчева, выглядит почти анекдотическим, но он, вместе с тем, и показателен для поэта, готового легко пренебречь своей плотской сущностью, кажется, попросту забывающего о ней до того момента, когда природа ему о том напомнит. И кн. Гагарин говорит в том же письме о хилом теле и мощи ума Тютчева, противопоставляя одно другому.

В другом письме, от 15/27 ноября 1874 года, князь вспоминает беседу с Тютчевым о типе Дон-Жуана и пишет далее:

...

Он говорил мне: «существует бесконечное множество милых женщин, и каждая из них обладает особым очарованием. Представьте себе мужчину, способного различать и оценивать все очарование каждой из них, наделите его соответствующей силой, и вы получите Дон-Жуана». Что ему самому недоставало, так это силы. Замените женщин мнениями, и вы себе представите Тютчева [233] .

Князь Гагарин последователен в суждениях такого рода, но мы знаем из биографии Тютчева, что во многом это последовательность мифотворения, в котором активное участие принимали и члены семьи поэта. Так, Анна Федоровна Тютчева 17/29 июня 1854 года пишет сестре Дарье Федоровне: «Он представляется мне одним из тех недоступных нашему пониманию изначальных духов, что исполнены разума, проницательности и огня, однако лишены души, хотя и с материей не имеют ничего общего» [234] , а год спустя, 19/31 августа 1855 года, Дарья Федоровна, эхом отзываясь, пишет Анне Федоровне о возможности для Тютчева всечеловеческой христианской любви, в которой растворились бы конкретные кровные привязанности, и замечает: «У него слишком мало себялюбия и слишком много аналитического ума» [235] . И женщин, по мнению современников, Тютчев покорял прежде всего силой ума и блеском живой беседы.

Я не имею намерения в данной статье опровергать сложившиеся представления и хочу лишь отметить ряд моментов, обнаруживающих себя на уровне художественного языка поэта и вносящих некоторые уточнения в решение проблемы, связанной с соотношением духа и плоти в лирике Тютчева.

В русской литературе известен феномен Батюшкова, породивший череду суждений и его современников, и, позднее, исследователей его творчества о диссонансе между личностью поэта и его лирикой. Так, к примеру, М. А. Дмитриев, отмечая скромность Батюшкова, его расчетливость, умение говорить умно и точно, далее не без доли удивления пишет:

...

По его скромной наружности никак нельзя было подозревать в нем сладострастного поэта <…> По рассказам о Богдановиче он напоминал мне его своим осторожным обращением, осторожным разговором и наблюдением приличий. Странно, что и Богданович в своей Душеньке тоже не отличался тою скромностию, которую показывал в своей наружности [236] .

Известен и феномен Бенедиктова, внешность, поведение и жизнь которого находятся в очевидном противоречии с рядом его лирических сюжетов и образов, отмеченных печатью эротики.

Подобные проявления, казалось бы, можно легко объяснить тенденциями, сложившимися в русской литературе, где эротические мотивы были широко распространены в «легкой» поэзии конца XVIII – начала XIX века. В этот период практически каждый поэт в том или ином варианте коснулся эротической тематики. Однако следует отметить, что с точки зрения формы выражения поэтическая эротика в большинстве случаев базировалась на неких весьма условных деталях и образах, переходящих из текста в текст, обретающих функции знака, нечто за собой скрывающего. Эта поэтика намека, эта смысловая многослойность знака позволяли художникам слова не столько избегать тактильных образов, сколько просто не обращаться или редко обращаться к ним. В целом передача тактильных ощущений, прорисовка осязаемого не очень характерны для русской поэзии начала позапрошлого века, в которой, по точному замечанию Ю. Н. Тынянова, «“развитие поэтического языка”, казалось, идет по ровному пути и оставалось только его усовершенствовать» [237] . Особняком в этом отношении стоит Тютчев, порой перекликающийся с поэтом совсем иного масштаба и дарования – с Бенедиктовым. Эти два имени соседствуют не случайно. Как пишет далее Ю. Н. Тынянов в той же статье «Пушкин и Тютчев», «поэзия в 30-х годах мимо его (Пушкина. – Н. М. ) ушла не вперед и не назад, а вкось: к сложным образованиям Лермонтова, Тютчева, Бенедиктова» [238] .