Поэтика и семиотика русской литературы

Считается, что царство теней, в котором пребывают умершие, находится за пределами здешней жизни, и все же еще при жизни мы неизбежно вступаем в это царство всякий раз, когда разлука вынуждает нас браться за перо, чтобы побеседовать с теми, кто находится вдали от нас. Ибо что может быть более бесцветным, неполным и призрачным, чем письмо? А между тем добрая часть нашей жизни проходит в этом призрачном ее подобии… [274]

В такой системе оценок и мы, читатели, оставаясь в пределах тютчевской ментальности, получаем возможность вступить в очерченный поэтом мир теней, который, как видим, включает в себя порой явления весьма специфичные, никем, кроме Тютчева, к инобытию не относимые. Письмо в качестве способа общения становится для него формой развоплощения в смысле порождения призрачного двойника и адресанта, и адресата, и жизни в целом. Все это, как уже отмечалось биографами и исследователями лирики Тютчева, начиная с И. С. Аксакова, в полной мере относится и к поэтическому творчеству, неразрывно связанному с записыванием. Следовательно, как это ни парадоксально, поэт своими произведениями внес в русскую литературу, по его собственной логике, не образ лирического бытия, а лишь призрак его, что, по Тютчеву, должно было бы поэзию обесценивать, но что в реальности сделало ее бесценной.

Таким образом, граница инобытия в тютчевской модели мира не просто подвижна, а повсеместна: она может проходить через ту или иную точку бытия, изнутри преобразуя ее в инобытийную, через сознание и подсознание, через все меняющее мгновение, часто отмеченное у Тютчева словом «вдруг». При этом, обнаруживая себя, грань эта влечет за собой неполноту бытийности, некую недовоплощенность , устремленную к бестелесности, что, собственно, только и позволяет обнаружить ее как границу , как условие в мире условностей.

Бестелесный мир с разными оттенками мнимости сущего, даже безотносительно к теням и призракам, очень привлекал Тютчева. В лирике его бестелесность тесно связана с незримостью, но может проявлять себя акустически, что позволяет человеку вступать в контакт с ней. Незримость и слышимость, в свою очередь, нередко находятся в отношениях прямопропорциональной зависимости: по мере возрастания первой усиливается и множится сливающимися голосами вторая:

На мир дневной спустилася завеса;

Изнемогло движенье, труд уснул…

Над спящим градом, как в вершинах леса,

Проснулся чудный, еженочный гул…

Откуда он, сей гул непостижимый?..

Иль смертных душ, освобожденных сном,

Мир бестелесный, слышный, но незримый,

Теперь роится в хаосе ночном?.. (I, 74)

Тени сизые смесились,

Цвет поблекнул, звук уснул —

Жизнь, движенье разрешились

В сумрак зыбкий, в дальний гул… (I, 75)

Слово и даже звук как дискретные единицы в мире незримости перестают вычленяться воспринимающим, как это происходит с речевым потоком некоего доселе не слышанного, «неземного», по определению Тютчева, языка. Инобытийность незримого подчеркивается таким образом и на аудиальном уровне. Приоритетность аудиального в сфере инобытия легко объяснима представлением о бестелесности звука, подобно нити связывающего человека с невидимым. Само же невидимое не имеет у Тютчева отдельной собственной сферы и топологически тождественно бытийному. Это очень ясно выражено в стихотворении «Душа хотела б быть звездой…», где Тютчев весьма специфично представляет не привычные ночные звезды, а те, что всегда сияют в незримости, непостижной для взгляда при свете дня, а также в стихотворениях «День и ночь», «Святая ночь на небосклон взошла…» и других. Чтобы постичь незримое, человеческое сознание в мире Тютчева должно совершить некий кульбит, позволяющий увидеть незримо-сущее изнутри противоположности, с изнаночной, скрытой, но подлинной стороны. В этом смысле и ночь у Тютчева есть своего рода выворачивание дня, его изнанка, обнажение истинной «фактуры» мира.