Поэтика моды

«Науки и искусства ведут к пороку, роскоши и тому подобному…» – писал Фрэнсис Бэкон (Бэкон 1972). А уже упоминавшийся здесь Оливер Голдсмит спустя пару веков в полемическом порыве воскликнул, что, напротив, это роскошь способствует развитию наук, так как будит тягу к познанию (Голдсмит 1974: 10). Отвлечемся от негативных или позитивных оценок и выделим главное: роскошь коррелирует с науками. Это утверждение в современном обществе приобретает новую неожиданную окраску. Науки, главным образом гуманитарные, – это действительно роскошь, и вдумываясь в то, чем являются эти науки для обычного современного человека, сталкиваешься с удивительным концептуальным совпадением. Взять хотя бы философию. Один из главных признаков роскоши, как уже отмечалось, – непрактичность. Да, философия совершенно непрактична. Она не приносит выгоды, не приносит пользы. Ею занимаются для личного удовольствия. Философия – элитное хобби, элитное, потому что для того, чтобы заниматься ею, желательно быть очень-очень богатым (либо не придавать деньгам никакого значения): философией не прокормишься, на ней не заработаешь. Занятия философией в глазах обывателя настолько же роскошно непозволительны, как уход за ботинками с помощью шампанского. Еще один признак роскоши – эксклюзивность, уникальность. Конечно, философские произведения эксклюзивны. С этим не поспоришь. Книги по философии выходят ограниченным тиражом, который сродни лимитированной серии элитного товара: часов с бриллиантами, ручки из золота, костюма ручной работы. Я говорила о редкостных, уникальных материалах, из которых создаются предметы роскоши. Что ж, материалы, с помощью которых «ткутся» сегодня труды по философии, тоже уникальны и редки. Произведения философов, на которые ссылаются современные ученые, не продаются в «книжных супермаркетах». Чтобы прочесть их, надо записаться в библиотеку, а лучше во все, а еще лучше – поездить по миру в поисках источников. Посетить архивы… А затем провести несколько месяцев в размышлениях, предвкушая, когда полученная информация отлежится, настоится, вызреет и выльется, наконец, в собственный трактат. Чем не добыча эксклюзивного материала, сопоставимая по сложности с выдерживанием в бочках коровьей кожи для производства роскошных ботинок?

Это, конечно, шутливое рассуждение, не претендующее на глубокий научный анализ, и, соглашусь, оно совершенно неуместно в эссе, посвященном роскоши. Почему? Дело в том, что я не упомянула еще об одном атрибуте роскоши – серьезности. Роскошь совершенно серьезна: все в ней неподдельно, все в ней настоящее, самое лучшее, и улыбке тут места нет.

Мода и еда

Я знаю столько рецептов, может воспользоваться этим – выпустить ветчину или ростбиф?

Кристиан Диор

Гламур наивен, роскошь серьезна, а мода легкомысленна. Мода не прочь пошутить и поиронизировать, она любит играть и шокировать. Мода любит парадоксы, диссонанс, абсурд. И если говорить о моде на ее же языке игры и абсурда, почему бы не провести странное, диссонансное сопоставление, рассмотрев мотив еды в поэтике моды. Мода и еда: на первый взгляд такое сопоставление кажется странным, но это не так. В поэтическом поле моды, в ее языке присутствует множество связанных с едой образов, которые работают на разных смысловых уровнях. Даже на бытовом языковом: в английском языке слово «dress» означает и «платье», и «одеваться», и «приправлять пищу».

Во многом связь еды и моды реализуется через отрицание, отторжение. Еда, страсть к поглощению пищи, кухня – это «подсознательное» моды. Это то, что модный дискурс изгоняет из себя, помещая в глубины своего «сознания». «Эльза Скиапарелли утверждала, что одежда не должна подгоняться к человеческому телу, а, скорее, тело должно приспосабливаться к одежде», – напоминает Ларс Свендсен в своем исследовании «Философия моды» (Свендсен 2007: 113).