Поэтика пространства

На этой корреляции, которая, по-видимому, может действовать в обоих направлениях, построены многие стихотворения Жюля Сюпервьеля, в частности, стихотворения из сборника с говорящим названием «Гравитации». Всякий центр поэтического внимания, будь он на земле или на небе, представлен здесь как активный центр гравитации. И для поэта этот центр поэтической гравитации пребывает, если можно так сказать, одновременно и на земле, и на небе. Например, с какой образной непринужденностью семейный обеденный стол превращается в воздушный стол, над которым вместо лампы сияет солнце[144]:

Мужчина, женщина, дети

За воздушным столом,

Опирающимся на чудо,

Которое пытается найти себе определение.

Затем, после этого «взрыва ирреальности», поэт возвращается на землю:

Я снова за моим привычным столом,

На моей возделанной земле,

Дающей кукурузу и стада.

…………………….

Я снова вижу лица вокруг, истинные лица

Со всеми их выпуклостями и впадинами.

Образ, который служит опорой для этой преобразующей грезы, то земной, то небесной, то семейной, то космической, – это образ лампы-солнца и солнца-лампы. Мы смогли бы насобирать тысячи литературных текстов, основанных на этом старом, как мир, образе. Но Жиль Сюпервьель добавляет к нему кое-что от себя, кое-что новое и важное – заставляет его трансформироваться в обоих направлениях. Этим поэт возвращает воображению всю его гибкость, гибкость настолько чудодейственную, что мы смело можем сказать: обновленный образ объединяет в себе смысл, который увеличивает, и смысл, который концентрирует. Поэт не позволяет образу застыть в неподвижности.

Если мы вживемся в космичность Сюпервьеля, читая его сборник «Гравитации» – а в восприятии современного человека это название имеет сугубо научный смысл, то обнаружим там идеи с богатым прошлым. Когда мы не подвергаем историю науки произвольной модернизации, когда мы принимаем, например, Коперника таким, каким он был, человеком, в чьем научном багаже грезы уживались с идеями, то мы понимаем: центр, вокруг которого вращаются звезды, – это свет. Солнце – это прежде всего Большой Светильник Мира. Позже математики превратят его в массу, обладающую притяжением. Свет вверху воплощает в себе саму идею центральности. В иерархии образов его ценность огромна! Воображение знает: мир вращается вокруг ценности.

Лампа, светящая по вечерам над семейным столом, – тоже центр мира. Ведь стол, освещенный лампой, уже сам по себе – маленький мир. У какого-нибудь философа– мечтателя может возникнуть опасение, что из-за современной моды на угловые и стенные светильники мы потеряем центр вечерней комнаты. Сбережет ли тогда память для нас прежние лица,

истинные лица

Со всеми их выпуклостями и впадинами.

Прочитав в стихотворении Сюпервьеля о взлетах к звездам и возвращении в мир людей, мы замечаем, что наш привычный мир принял новый облик – стал великолепной космической миниатюрой. Мы не знали, что наш привычный мир был так велик. А поэт показал нам, что большое бывает совместимо с маленьким. Мы вспоминаем, как Бодлер, говоря о литографиях Гойи, называл их «громадными полотнами в миниатюре»[145], а о художнике-эмальер Марк Боде[146] сказал, что он «умеет создавать большое в малом».

В самом деле, как нам станет очевидно при более пристальном изучении образов необъятности, крошечное и необъятное созвучны друг другу. Поэт всегда готов угадать большое в малом. Например, космогония Клоделя, при посредничестве образа, быстро усвоила лексикон – а быть может, и идеи – современной науки. Вот что пишет Клодель в «Пяти больших одах»:

«Подобно тому, как можно увидеть маленьких паучков или личинок некоторых насекомых, заботливо, словно драгоценные камни, спрятанных в их футлярах из ваты и атласа.

Так мне дали увидеть целый выводок солнц, еще скрытых в холодных складках туманности».

Неважно, смотрит ли поэт в микроскоп или в телескоп: он всегда видит одно и то же.

IX

Впрочем, дальнее расстояние создает для нас миниатюры в любых точках горизонта. Увидев эти зрелища, нарисованные далью, поэт забирает миниатюры себе, как гнезда одиночества, где он мечтает жить.