Поэтика за чайным столом и другие разборы

В целом как тропы, так и синтаксис держатся пока что в рамках, и не ослабевает напор предметных реалий (шерсть, брюки, песок, икра, щебень, мол, дом, шапка, ленты). Тем не менее расправляет крылья и тропика. Пьянство ветра появляется в тексте раньше, чем метонимически мотивирующее его, но метафорически поставленное в зависимость от него пьянство матроса («Матрос тоже пьян — как ветер»). А московский щебень смело мутирует в питерские пучины и гребни, причем продолжается насильственная — разрушительная, но и созидательная — работа разнообразных сил (щебень — слом — размол — новый мол), опять-таки в типично пастернаковском духе, но с подспудными специфически революционными коннотациями. Вслед за «шатанием» и «прониканием под одежду» ветер вызывает «дрожь», — еще один болезненно-великолепный инвариант Пастернака. И наконец, тоже типично по-пастернаковски вслед за молом появляется плавучий дом, правда, сначала в качестве фантома^[15].

Дополнительным оправданием этого миража, по-видимому, служит намек на флаг, который угадывался за шестом флагштока, мигнувшим над катком в I строфе, — наподобие, как теперь оказывается, ленточек матросской бескозырки. Это если понимать напомнил в смысле «напомнил матросу» (каковой в предыдущей строфе взглянул — предположительно в эту сторону). Если же напомнил относить к лирическому субъекту, то ассоциация с флагом необязательна: просто ленточки за шапкой матроса наводят поэта на мысль о корабле и его вьющихся (дыбящихся — еще одно великолепное состояние) на ветру флагах. Два прочтения возможны как по отдельности, так и совместно — в порядке все того же смешения точек зрения.

4. В следующих четырех строфах, образующих финал первой части, прозаические мотивировки и оговорки отбрасываются, и воображаемый корабль — в безоговорочно изъявительном наклонении — занимает все пространство текста.

X     За ним шаталось, якорь с цепью

             Ища в дыре,

       Соленое великолепье

             Бортов и рей.

XI    Огромный бриг, громадой торса

             Задрав бока,

       Всползая и сползая, терся

             Об облака.

XII    Москва в огнях играла, мерзла,

             Роился шум,

       А бриг вздыхал, и штевень ерзал,

             И ахал трюм.

XIII   Матрос взлетал и ник, колышим,

             Смешав в одно

       Морскую низость с самым высшим,

             С звездами — дно.

В этой захватывающей картине вовсю разыгрываются и уже знакомое нам «шатание» (шаталось, колышим, ерзал), и интенсивные проникания и прикосновения (ища в дыре, терся, всползая, сползая), и сильные «воздушно-дыхательные» реакции (вздыхал, ахал — ср. предыдущие задул, дуть), причем впрямую называются самые общие категории пастернаковской поэтики (великолепье, смешав в одно).

Что же касается пастернаковского пристрастия к специальной лексике, то оно получает здесь очередной мощный толчок, переходя в новый — маринистский — регистр. Текст заполняется флотскими терминами (якорь, цепь, борта, реи, бриг, штевень, трюм, предвестием которых были в предыдущих строфах Галерная, мол, плавучий дом). В результате полет фантазии как бы обретает осязаемую, предметную реальность^[16]. «Реализму» описания способствует и вкрапление на той же ноте не подлежащих сомнению зарисовок московского городского пейзажа (Москва в огнях играла, мерзла, Роился шум).

Существенно новым измерением, отличающим этот фрагмент, является вертикаль, часто венчающая экстатические композиции Пастернака^[17]. В X строфе она еще не заявлена — сохраняется горизонтальная перспектива (за ним…), хотя фактически великолепье бортов и рей, конечно, направляет мысленный взор вверх. Но начиная с XI строфы противопоставление верх/низ завладевает текстом и мощно кульминирует в XIII (задрав — всползая — сползая — облака — взлетал и ник — низость — высшим — звездами — дно). Первым и единственным намеком на вертикаль был до сих пор шест флагштока в I строфе, который, впрочем, сразу же сник, и теперь это развертывается в столь же противоречивое, но более драматичное Матрос взлетал и ник….

Образ корабля, разумеется, играет своими революционными и государственническими обертонами, ср. написанные несколько позже строки:

Опять из актового зала В дверях, распахнутых на юг, Прошлось по лампам опахало Арктических петровых вьюг. Опять фрегат пошел на траверс. Опять, хлебнув большой волны, Дитя предательства и каверз Не узнает своей страны.

(«Высокая болезнь»)^[18]

Но играет под сурдинку — в отличие от «Высокой болезни» прямое соотнесение с революционной реальностью в нашем стихотворении отсутствует.