Поэтому птица в неволе поет

Однажды в субботу, в конце весны, закончив работу по дому (ерунда в сравнении со Стэмпсом), мы с Бейли собирались уходить: он – на бейсбольную площадку, а я – в библиотеку. Когда Бейли спустился вниз, мистер Фримен сказал мне:

– Рити, иди принеси из магазина молока.

Молоко обычно приносила мама, когда возвращалась домой, но в то утро, когда мы с Бейли наводили порядок в гостиной, дверь в ее спальню стояла открытой – мы из этого поняли, что домой она накануне не вернулась.

Он дал мне денег, я помчалась в магазин, потом обратно домой. Сунула молоко в ледник, повернулась и как раз взялась за ручку входной двери, но тут услышала:

– Рити.

Он сидел в кресле рядом с радиоприемником.

– Рити, подойди сюда.

Я и не думала о прижаться-подержаться, пока не подошла совсем близко. Брюки его были расстегнуты, «причиндал» высовывался из подштанников.

– Нет, сэр, мистер Фримен.

Я попятилась. Не хотелось мне снова трогать эту твердую скользкую штуку, не хотелось, чтобы он снова меня держал. Он схватил меня за руку, поставил между ног. Выражение лица было вроде бы добрым, вот только он не улыбался и не моргал. Ничего. Не делал ничего, только завел левую руку за спину и включил радио, даже на него не глянув. Сквозь грохот музыки и потрескивание он произнес:

– Смотри, больно почти не будет. Тебе ведь в тот раз понравилось, да?

Не хотелось признаваться, что мне понравилось, как он меня держал, понравился его запах и громкий стук сердца, поэтому я промолчала. А у него лицо вдруг стало как у этих гадких туземцев, которых Фантому постоянно приходилось лупить.

Он обхватил меня ногами за поясницу.

– Спусти трусики.

Я помедлила, по двум причинам: он сжал меня так крепко, что и не пошевельнешься, а еще я была уверена, что вот прямо сейчас мама, Бейли или Зеленый Шершень ворвутся в комнату и меня спасут.

– Раньше мы просто играли.

Он приотпустил меня, чтобы сдернуть штанишки, а потом притянул еще ближе. Сделал радио громко, совсем громко, и сказал:

– Закричишь – я тебя убью. А скажешь кому – убью Бейли.

Я знала: он не шутит. Не могла понять, зачем ему убивать моего брата. Ни я, ни Бейли ничего ему не сделали. А потом.

Потом была боль. Разрыв, вторжение – когда даже чувства раздирает на части. Насилие над восьмилетним телом – это когда игольное ушко поддается, потому что верблюд не может. Ребенок поддается, потому что тело может, а душа насильника – нет.

Мне показалось, что я умерла: проснулась в мире с белыми стенами, наверняка это рай. Но там же оказался мистер Фримен – он меня мыл. Руки его дрожали, он держал меня стойком в ванне и поливал водой мои ноги.

– Я не хотел тебе сделать больно, Рити. Случайно вышло. Только не говори… Помни: ни единой душе.

Мне стало прохладно, я чувствовала себя очень чистой и немножко уставшей.

– Хорошо, сэр, мистер Фримен, никому не скажу. – Я находилась где-то надо всем. – Я просто очень устала, можно я, пожалуйста, пойду прилягу, – прошептала я. Подумала, что, если заговорю громко, он перепугается и опять сделает мне больно.

Он вытер меня, подал штанишки.

– Надень и ступай в библиотеку. Скоро мама вернется. Веди себя как обычно.

На улице я почувствовала, что в трусиках мокро, а бедра будто вываливаются из суставов. Мне не удалось долго просидеть на жестком сиденье в библиотеке (сделаны они были под детей), поэтому я отправилась на пустырь, где Бейли обычно играл в мяч, но его там не оказалось. Я немного постояла, посмотрела, как большие мальчишки носятся по пыльной площадке, а потом побрела к дому.

Через два квартала поняла: не дойду. Вот разве что буду считать шаги и наступать на все трещины. Между ног жгло сильнее, чем когда я извела на себя мазь Слоана. Ноги пульсировали – говоря точнее, пульсировало внутри ляжек, с той же силой, с какой стучало тогда сердце мистера Фримена. Тук… шаг… тук… шаг… ШАГ НА ТРЕЩИНУ… тук… шаг. По ступеням я поднималась по одному, по одному, по одному шажочку. В гостиной никого не оказалось, я сразу же легла в кровать, но сперва припрятала перепачканные красным и желтым трусики под матрасом.

Когда вошла мама, она сказала:

– Ничего себе, барышня, я еще не видела, чтобы ты ложилась в кровать без приказания. Заболела, верно.

Я не заболела, просто в яме живота горело огнем – но как ей об этом скажешь? Попозже зашел Бейли, спросил, что со мной. Ему мне сказать было нечего. Когда мама позвала к столу, я ответила, что есть не хочу, – она опустила прохладную ладонь мне на лоб и щеки.

– Может, и корь. Говорят, у нас тут вспышка в районе.

Она измерила мне температуру и заметила:

– Лихорадит слегка. Простудилась, наверное.

Мистер Фримен полностью заслонил дверной проем.

– Тогда не нужно пускать к ней Бейли. Или получишь полный дом больных детей.

Она ответила через плечо:

– Да уж лучше пусть сейчас переболеет. Раз – и в сторону.

Просочилась мимо мистера Фримена, будто он был хлопковый.

– Давай, Бейли. Принеси холодное полотенце, оботри сестре личико.

Когда Бейли вышел, мистер Фримен приблизился к кровати. Наклонился – лицо сплошная угроза, того и гляди меня размозжит.