Поэтому птица в неволе поет

– Ты гляди, Младший, поаккуратнее, не докатись до какой неправды.

(Слово «вранье» воспитанные люди не произносили.)

– Все там ходят в новой одежде, а отхожие места прямо в домах. Ежели в такое место упасть, тебя смоет прямо в реку Миссисипи. У некоторых еще есть ледники, только по-правильному они называются «морозилки» или «холодильники». А снега столько, что можно в нем завязнуть у самой своей двери – тебя потом весь год не сыщут. Мы из снега делали мороженое.

Это был единственный факт, который я могла подтвердить. Зимой мы собирали снег в миску, заливали молоком, посыпали сахаром – получалось «мороженое».

Мамуля так и сияла, а дядя Вилли светился от гордости, когда Бейли тешил покупателей рассказами о наших подвигах. Мы стали визитными карточками Лавки и предметами восхищения всего городка. Само по себе наше путешествие в волшебные края стало ярким пятном на унылом полотне жизни, а то, что мы вернулись обратно, сделало нас и вовсе предметом всеобщей зависти.

Ведь в Стэмпсе все выдающиеся события были, как правило, неприятными: засуха, наводнение, линчевание, смерть.

Бейли ловко пользовался тягой сельских жителей к любым развлечениям. Сразу после нашего возвращения он впал в сарказм, обсосал его дочиста, как сливовую косточку, понюшкой табака положил за губу. Каламбуры и афоризмы так и сыпались у него с языка, рапирами впиваясь во все на своем пути. При этом покупатели наши в целом были людьми настолько прямолинейными, и в мыслях, и на словах, что его нападки совершенно их не задевали. Они просто не улавливали их сути.

– Бейли-младший по разговорам – один в один Большой Бейли. Не язык, а золотце. Прямо как у папаши.

– А я слыхал, они там хлопок не убирают. На что ж люди живут-то?

Бейли поведал, что хлопок на Севере такой высокий, что для его сбора приходится подставлять лестницы – вот фермеры и пользуются для уборки машинами.

Некоторое время единственной, к кому Бейли проявлял доброту, была я. Не то чтобы он меня жалел, просто чувствовал, что мы, пусть и по разным причинам, оказались в одинаковом положении – а значит, я в состоянии понять его негодование, как вот он в состоянии посочувствовать моему уходу в себя.

Я так никогда и не узнала, рассказали ли дяде Вилли про происшествие в Сент-Луисе, но иногда я ловила на себе отрешенный взгляд его больших глаз. Он в таких случаях быстренько давал мне какое-то поручение, ради которого нужно было выйти из комнаты. Я от этого всегда чувствовала и облегчение, и стыд. Мне уж всяко было не нужно участие калеки (выходило, будто слепой ведет слепого), а кроме того, мне не хотелось, чтобы дядя Вилли, которого я по-своему любила, считал меня грешной и грязной. Если даже он так и думает, я не хочу этого знать.

Звуки я слышала приглушенными, как будто все вокруг говорили сквозь носовые платки или зажав рты руками. Цвета тоже сделались ненастоящими, какой-то смутный набор тусклых пастелей: не столько сами краски, сколько их выцветшие подобия. Имена стали улетучиваться у меня из памяти, мне стало страшно, что я теряю рассудок. Нас же не было меньше года, но покупатели, состояние счетов которых я раньше помнила, не сверяясь с гроссбухом, теперь казались мне незнакомцами.

Люди, кроме Мамули и дяди Вилли, считали мое нежелание говорить естественным следствием того, что меня против воли заставили вернуться на Юг. Равно как свидетельством того, что я тоскую по роскошной жизни в большом городе. Кроме того, я была известна своей «чувствительностью». Негры с Юга обозначали этим словом людей нервозных, считали, что это свойство – признак легкого недуга или слабого здоровья. Так что меня не столько прощали, сколько понимали.

15

Почти год я маялась между домом, Лавкой, школой и церковью – этакий старый сухарь, грязный, несъедобный. А потом встретила – точнее говоря, узнала – женщину, которая бросила мне первый спасательный круг.

Миссис Берта Флауэрс была аристократкой негритянского Стэмпса. Она обладала особым даром сохранять тепло в самую лютую стужу, а летними арканзасскими днями казалось, что вокруг нее веет отдельный бриз, неся прохладу. Была она худощава, но не худосочна, а платья из набивного муслина и шляпы с цветами подходили ей так же естественно, как холщовые комбинезоны – фермерам. Она была ответом нашей стороны главным белым богачкам города.

Кожа у нее была насыщенного черного цвета – прямо вот бери и счищай, как шкурку у сливы, вот только никто бы и не помыслил приблизиться к миссис Флауэрс, чтобы прикоснуться к ее платью – а уж о коже и говорить нечего. Не поощряла она фамильярности. И, кроме прочего, ходила в перчатках.

Вряд ли я когда видела, как миссис Флауэрс смеется, а вот улыбалась она часто. Тонкие черные губы медленно растягивались, обнажая ровные мелкие белые зубы, а потом медленно, без усилия смыкались. Если она удостаивала улыбки меня, всегда хотелось ее поблагодарить. Само действие выглядело невероятно грациозным и излучало благоволение.

Она была одной из очень немногих знакомых мне настоящих дам – и на всю жизнь осталась мерилом того, чем способен стать человек.