Поэты и джентльмены. Роман-ранобэ

«Пардон, мадам», – прошипел, обогнул одну, едва не врезался в другую: о-о-о! Дамы не глядели ни под ноги, ни на бульвар. Головы у всех были свернуты набок. Глаза – стеклянные, как под гипнозом в клинике у Шарко, – не отрывались от сверкающих витрин. А в витринах – шляпки, тьфу! Свернув с Курфюрстендамм на боковую улочку, доктор Даль вздохнул было с облегчением. Тротуар теперь принадлежал ему одному. Но тут же обложила июньская жара. Никакой листвой не сдерживаемое солнце молотило по темени. Сновали авто и конные экипажи, волоча за собой запахи: бензиновые, навозные. Легкие горели, но выбора не было, и Даль прибавил ходу. Под мышками чесучовый костюм разбух, намок. Мучила невозможность снять пиджак, жилет.

А вот и двери. Швейцар распахнул так предупредительно, что доктор Даль едва не получил по лбу.

Остановился. Промокнул платком лицо. На всякий случай беглый взгляд на вывеску. Savoy. Все верно. И шагнул внутрь. В прохладу. В полумрак. Глаза его, ослепленные солнцем, не сразу увидели деревянные квадратики панелей, блеск столиков, лоск кожаных кресел – и что в одном из кресел помещалась массивная фигура. Как и полагал Даль, профессор Эвальд держал перед собой часы.

Увидев Даля, он тотчас щелкнул крышечкой. Убрал золотой диск в жилетный кармашек. Приподнял радушно зад, протянул пухлую руку, блеснув золотыми запонками:

– О, дорогой коллега! Рад приветствовать. Прошу.

Рука была сухая, прохладная, чуткая. Привыкшая ощупывать больных дам: деликатно, но властно и по делу. «Рука терапевта», – подумал Даль. У хирургов обычно руки бесцеремонные и точные, как у фортепианных виртуозов. Герр Эвальд щелкнул в воздухе пальцами. Тут же у кресла вырос кельнер, склонил пробор.