Поэты в Нью-Йорке. О городе, языке, диаспоре

В той же книге Зиник сравнивает эмигранта с призраком, который живет между двух миров, но не принадлежит ни одному из них, а когда возвращается, то его не замечают. Мне кажется, вы говорите именно об этом.

Да, ты видишь лишь то, что способен увидеть в данный момент, особенно когда прочитываешь книгу за ночь – и не понимаешь.

Июнь 2013 – сентябрь 2015

Нью-Йорк

Полина Барскова

ЧЕРНЫЙ ХОД

 Кто о чем говорит.
 Кто ни о чем говорит.
 А я говорю о том,
 что горит, горит
 сердце мое в
 направленье тебя,
 словно шнур бикфордов,
 тлеет, словно июль торфяных болот
…сей сантимент не старится, но живет…
 В той комнатушке в Гарлеме было черным-черно
 или (напишем маме) сине и бронзовато.
 Там деликатно было закопчено окно,
 а из матрасов нагло торчала вата.
 Там были две кровати,
 необъяснимый факт:
 вряд ли такое место знает о целибате.
 Комната, город, вечер – все вызывало страх.
 Страх и желанье. Ибо в конечном счете
 страх и желанье – вот что такое мы.
 Все остальное тратится на дневное
 прозябанье. Мы – части тела, выступающие из тьмы,
 Давящие то на сладкое, то на больное.
 Люди были печальны, а пружина бодра.
 Даже спинка кровати постанывала и сипла,
 и, когда я тебя растолкала в половине восьмого утра,
 ты сказал: «Примерно так бедняжки под слоем пепла
 просыпались в Помпеях и, только взглянув в окно,
 понимали, что всё – попали, пропали, влипли».
 Гарлем – рай крематориев. Там как бы слегка темно
 даже утром, и кажется, будто в пепле,
 дегте, трауре, саже и прохожие, и дома
 в духе Новой Голландии, в смысле – кирпич и трубы…
 Аборигены оборачиваются на тебя так, что и я сама
 оборачиваюсь на тебя – и облизываю каменеющие губы.

Полина, ты начала писать и печатать стихи очень рано. Есть ли какая-то точка отсчета, с которой, ты считаешь, все началось? И как оно потом продолжалось?

Я начала писать стихи в восемь лет, а печатать в девять. Помню, как возник мой первый стих. Мы с мамой, как всегда, обходили дозором какие-то наши места на юге Питера, где мы жили. Она зашла в магазин, а я осталась ждать на улице, кажется, это было зимой. И на улице ко мне вдруг пришел стих. Когда мама вышла, я тут же его ей сообщила. Он был довольно нехитрый, и я его помню:

 Я выйду ночью на крыльцо,
 услышу разговор.
 Как царь на белом свете жил  —
 великий Светозор.
 Что сестры небо и земля  —
 подруги с давних пор.
 Я выйду ночью на крыльцо,
 услышу разговор.

Почему-то на маму это произвело впечатление. Но чей это «разговор», откуда он пришел, было не совсем понятно. Что-то во всем этом мне очень понравилось: то ли впечатление, произведенное на маму, то ли сам физический момент прихода стиха. Понравилось настолько, что, придя домой, я стала производить такие стихи с дикой резвостью. Я описывала буквально все: кота, окно, утро, вечер. Как-то так оно и пошло.

А потом моя мама поговорила с одним замечательным питерским переводчиком (в первую очередь полонистом, но не только) Леонидом Цывьяном, и он ей сказал, что при газете «Ленинские искры» в здании «Лениздата» на Фонтанке – достаточно уродливом здании по сравнению с невероятной красоты особняком БДТ, стоящим неподалеку, – есть комната, где собираются детки, и что этих деток там собирает человек по имени Вячеслав Абрамович Лейкин и чтобы она меня туда отвела.