Поэты в Нью-Йорке. О городе, языке, диаспоре

Для меня это, наверное, Ходасевич и Георгий Иванов. Но в силу специфичности нашего интервью мы, кажется, немного увлеклись. Зачем говорить об эмигрантской поэзии, когда есть единая русская. Нам ведь неважно, например, где жили те или иные поэты – в Петербурге или в Москве.

Но петербургская и московская поэзия чем-то отличались?

Условно. Я, например, был включен в антологию «Поздние петербуржцы» – один москвич на 39 петербуржан[212]. Мои ближайшие друзья Лена Игнатова и Виталий Дмитриев – чистые петербуржцы, ну и что? Это просто милое привходящее обстоятельство, не более того. Какой поэт Мандельштам – петербургский или московский? Он Мандельштам.

В биографии Ходасевича кое-что связано с его жизнью в политической эмиграции за границей. Но кроме аромата разреженного воздуха, который чувствуется в его эмигрантских стихах – и которого, да, возможно, и не было бы, напиши он эти стихи в России, – я не думаю, что эмиграция на него как-то повлияла. Он нес в себе что-то свое.

В последние годы Ходасевич почти не писал стихов.

В 40 лет все поэты перестают писать. Потом либо начинают снова, либо умирают.

У Зиновия Зиника в книге «Эмиграция как литературный прием» есть мысль о том, что эмиграция стала литературным явлением только тогда, когда с поднятием «железного занавеса» и концом «холодной войны» из нее ушел, так сказать, политический аспект.

Хорошая мысль. Эмиграция как таковая. Я уже говорил, что нам есть чему учиться у Америки, но у Америки можно учиться еще и отношению к месту проживания. Не важно, где ты живешь, а важно только твое самосознание. Ведь был XIX век, когда этой проблемы не существовало, поскольку эмигрантами или виртуальными эмигрантами было черт знает сколько народу: Гоголь, Достоевский, Тургенев, Пушкин, который, всю жизнь мечтал куда-то уехать.

Советская власть породила само явление эмиграции и тут же – в литературном смысле – это явление испортила?

Да, совершенно верно. Михаил Шишкин – лучший, на мой взгляд, русский прозаик сегодня – однажды сказал, что русский писатель просто обязан жить в эмиграции (он сказал «за границей»). В каждой шутке есть доля истины.

Март 2014

Нью-Йорк

Владимир Гандельсман

* * *

Аркадию Котляру

 Смеркается в слесарной мастерской,
 метафора безмолвия зажата
 в тисках моста, и ветошь всей тоской
 ползет с небес, в подпалинах заката.
 Заваливая угол, видишь двор, —
 внезапно он покажется макетом,
 а вслед за тем, навыворот, набор
 напильников предстанет как Манхэттен.
 Но лишь глаза прикроешь – синева
 плывет над невской дельтой, леденея.
 Войдешь в метро, а выйдешь из сабвея.
 Теперь – рукой подать до синема.
 Когда-то я средь этих катакомб
 уже бродил во сне, и шорох шрифта
 по урнам жил, и, вздрогнув, видел лифта
 в верховья вены тронувшийся тромб.
 Тот детский страх, стремящийся избыть
 себя, не обладая взрослым даром
 весь этот темный морок разрубить
 одним метафорическим ударом, —
 он сам, как город, что перед грозой
 притих, напомнив сумерки в слесарной,
 мгновение – и слово под фрезой
 его окликнет искрой благодарной.

1998

Владимир, расскажите, пожалуйста, немного о прошлом. Помните ли вы момент, когда написали свое первое стихотворение? Как это произошло? С кем из поэтов и литераторов вы тогда общались? Есть ли у вас поэтические учителя?

Начал писать стихи лет в 12–13. Первое стихотворение содержало слово «фараон», больше ничего не помню. Вероятно, читал что-то о Египте, и слово привлекло своей пышностью и фонетическим соответствием значению.