Поэты в Нью-Йорке. О городе, языке, диаспоре

С поэтической азбукой меня знакомил Лев Айзенштат, впоследствии взявший псевдоним Дановский, мы учились в одной школе. Он общался с поэтами, которые были старше и образованнее нас. Потом, уже в студенческие годы, появился Валерий Черешня, одессит, переехавший в Питер. Он в свои двадцать с небольшим был зрелым человеком и замечательным оригинальным поэтом. Они, Лев и Валера, стали моими друзьями и соратниками, все наши стихи проходили взаимную «корректуру». Лев умер в 2004 году. С Валерой мы по сей день пристрастные читатели друг друга.

Вы посещали какое-нибудь ЛИТО или дружбы с Дановским и Черешней было достаточно? Казалось ли вам тогда, что стихи – это ремесло, которому надо учиться? Кроме друзей-поэтов кто еще входил тогда в круг вашего чтения? Есть ли поэт, который вас «сформировал»?

Нет, ЛИТО не посещал. Из нас троих в ЛИТО ходил только Лев, кажется, к поэту Леониду Агееву…

Стихи и ремесло. Напомню строки Марины Цветаевой из книги «Ремесло»:

 Есть некий час – как сброшенная клажа:
 Когда в себе гордыню укротим.
 Час ученичества, он в жизни каждой
 Торжественно-неотвратим[213]

.

Час ученичества неотвратим. Часто он мучителен, потому что есть энергия воплощения, которая абстрактна и физиологична, а собственно тебя – нет. Нет ни строительного материала, ни умения. Из этих двух отсутствий возникает эпигонство.

Моим кумиром был Пастернак, а в круг чтения попадали все подряд – и гениальные, и не очень. «Сброшенная клажа» – это не столько обретенная смиренность ученика, сколько смиренность стать собой. Попробуйте это сделать, когда вы днем и ночью носитесь с чужим узелком:

 Весна, я с улицы, где тополь удивлен,
 Где даль пугается, где дом упасть боится,
 Где воздух синь, как узелок с бельем
 У выписавшегося из больницы[214]

.

Влиял ли на вас тогда – да и сейчас – город, в котором вы выросли? Было ли это влияние именно питерским или вообще городским, урбанистическим?

Я не знаю, в какой степени Петербург, а точнее, Ленинград на меня влиял. Влияние предполагает раздельное существование: вот – город, а вот – я. У меня не было и нет ощущения «раздельности» с Питером. Когда я был ребенком, отец возил меня к себе на родину, в город Щорс Черниговской области – теперь, как и до советской власти, Сновск. Это место запало в душу и превратилось в изрядное количество стихов. Вот о нем я могу сказать – повлиял.

Вы уехали из России в 1990 году. Вы не задумывались об эмиграции раньше? Что вам было известно о литераторах, уехавших в 70–80-е годы? В 1990 году вы думали, что уезжаете навсегда?

Никогда не собирался эмигрировать и не эмигрировал. Уехал по рабочей визе преподавать русский язык и предполагал через два года вернуться. Что касается эмиграции, то политического убежища уже не давали. Ко времени моего отъезда эмиграция в том смысле, в каком она была при Советах, кончилась. Почему я поехал в Штаты? Я долго мыкался со всякими работами, ничего не зарабатывал, это казалось каким-то выходом.

О литераторах за кордоном что-то знал, доходили стихи Бродского, начал появляться Набоков…

Ощущалась ли тогда в текстах Бродского и Набокова некая «иностранность» стиля, сюжетов, точек зрения? Чем вас привлекали их произведения? Кто еще из писателей-эмигрантов вам тогда попадался? Насколько вообще доступен был тамиздат?

Набоков и Бродский – для меня они русские писатели, и говорить об их «иностранности» только потому, что они с какого-то времени жили не в России, а в иной стране, не стоит. (Хотя у Набокова «иностранность» есть. Я ощутил это, оказавшись впервые в жизни за границей, и сразу – в Париже. Коротко говоря, без литературоведения я вдохнул «иностранный» воздух, набоковский. Правильнее его было бы назвать чистым.)

О странности – другое дело. Помните, Пушкину в Онегине нравились «неподражаемая странность и резкий охлажденный ум»? Эта странность – то, что они привнесли в русскую литературу: свои излюбленные темы и свой почерк.