Поезд из Венеции

Возможно, просто потому, что от его вельветовой куртки дурно пахло, все его сторонились? А он, казалось, ничего не замечал. Он смотрел прямо перед собой не то вдохновенно, не то ошалело, терпеливо снося толчки соседей то справа, то слева. Лицо его украшали пышные висячие усы — с такими усами изображали до войны на картинках болгар; его нетрудно было представить себе в каком-нибудь национальном костюме, с металлическими пуговицами из золотых монет на куртке, в фасонных сапожках, с серьгой в ухе, с бичом в руке…

А вот бедняга-председатель Никэ со своей физиономией, как бы расколотой надвое линией рта, ужасно походил на циничную и крикливую марионетку, которой манипулирует чревовещатель.

Что это он сказал, председатель? Лурса прислушался. Отдельные фразы бессознательно запечатлевались в его мозгу.

Он поглядывал на человека, затиснутого напором толпы в дальний угол; тот с трудом сохранял равновесие, стоя на цыпочках за плотными рядами адвокатов в мантиях.

«…отец родился в Батуме в…»

Ведь это же занесено в дело! В папке Люска… Люска-отец родился в Батуме, у подножия Кавказских гор, в городе, где смешалось двадцать восемь различных национальностей. Что носили его предки — шелковый халат, феску или тюрбан? Так или иначе, наступил день, когда он покинул Батум, как раньше его отец покинул, вероятно, какой-нибудь другой край. Когда ему было лет десять, семья жила уже в Константинополе, а два года спустя — в Париже, на улице Сен-Поль!

Он был смуглый, маслянистый, почти липкий. А его отпрыск, конечный продукт этого брожения, Люска-младший, топтавшийся у барьера, был рыж, и курчавая его шевелюра окружала голову наподобие нимба.

— Я познакомился с Эдмоном Доссеном как-то вечером, когда играл на бильярде в пивной на площади Республики.

Можно поручиться, что председатель тоже ломает себе голову над вопросом, каким образом смиренный Люска, продавец-зазывала «Магазина стандартных цен», мог втереться в блестящее окружение Эдмона. Знатные вельможи нуждаются в придворных. Доссен был своего рода знатным вельможей, и преклонение этого рыженького уроженца Востока, должно быть, льстило его барству. Тот смеялся, когда требовалось смеяться, все одобрял, вился ужом, улыбался, сносил любые капризы Эдмона…

— А когда это было?

— Прошлой зимой…

— Повернитесь к присяжным, не бойтесь… Говорите громче…

— Прошлой зимой…

Лурса нахмурился. Пожалуй, добрых пять минут он глядел на отца, оттиснутого вглубь зала, думал только о нем, пытался перечувствовать все…

Потом с таким видом, будто его только что разбудили, Лурса нагнулся к Николь и шепнул ей несколько слов. Пока она рылась в папках, адвокат смотрел на молодого Люска, удивляясь, что допрос еще не кончен, и старался определить или угадать, как человек, опоздавший к мессе, что же сейчас происходит.

— Верно, — подтвердила Николь. — Это как раз вы заставили вызвать его в суд…

Лурса поднялся. Не важно, что он прервал чью-то фразу.

— Прошу прощения, господин председатель… Я установил, что в зале есть свидетель, которого еще не заслушивали…

Понятно, все взоры устремились в зал. Публика завертелась на скамейках, оглядывая собственные ряды. И самое удивительное было то, что отец Люска со своими кроткими, испуганными глазами тоже обернулся вместе со всеми прочими, делая вид, что речь идет не о нем.

— Кого вы имеете в виду, мэтр Лурса?

— Эфраима Люска-старшего… которому полагалось бы находиться в комнате свидетелей.

Сын тем временем стоял у перил и почесывал себе нос.

— Эфраим Люска!.. Кто пропустил вас в зал? Каким образом получилось, что вы не находитесь в комнате свидетелей?.. Откуда вы вошли?..

И человек с большими кроткими глазами неопределенным жестом указал на одну из дверей, хотя было очевидно, что войти через нее он не мог. Снова он стал жертвой рока! Он сам не понимал ни почему он здесь, ни как сюда попал и стал пробираться сквозь толпу, бормоча себе что-то под нос, по направлению к комнате свидетелей, где ему полагалось быть.

— Вернемся к нашим баранам…

Господин Никэ процитировал эту знаменитую фразу машинально, не глядя на сына Люска, и с удивлением услышал взрыв смеха; только взглянув на курчавое руно свидетеля, он понял причину общего веселья.

— Вопросов нет, господин прокурор?

— Я хотел бы только спросить свидетеля, который знал подсудимого со школьной скамьи, считал ли он его откровенным и жизнерадостным мальчиком или скорее обидчивым?

Вначале Эмиль Маню, зная, что за ним наблюдают, не решался быть самим собой. Но теперь он забыл о публике, сидевшей в зале, и временами лицо его кривила непроизвольная гримаса. Как раз в эту минуту он вытянул вперед шею, чтобы лучше видеть Люска, и лицо его приняло мальчишеское выражение, с каким один школьник задирает другого.

Люска тоже повернулся к Эмилю, и взгляд его был еще мрачнее, чем взгляд его школьного товарища.

— Скорее, обидчивый, — отчеканил он.