Поезд из Венеции

Взгляд Рожиссара в сторону Лурса: «Нет… Ничего нового… Еще нет… Очень сожалею».

У Дюкупа пересохло во рту, и говорил он уже не так гладко. Со своего места ему не видно было Лурса, но и на расстоянии чувствовал он его собранную в кулак волю и мефистофельскую ухмылку.

«Именно этой ночью, в четыре часа утра, подсудимый завязал отношения с мадемуазель Лурса, которая ухаживала за ним так же, как и за раненым…»

Они сделали буквально все, лишь бы избавить Лурса от позора. Умоляли не появляться в суде — не только ради него самого, но и ради всей семьи, ради его коллег адвокатов, ради всех тех, что в Мулэне считаются порядочными людьми!

А он предпочел выставить себя на всеобщее обозрение!.. Если бы они еще знали, чему он улыбнулся именно в эту минуту… Да тому, что, собираясь в суд нынче утром, он чуть было не поддался искушению и не сбрил бороду! Вот была бы комедия! Явился бы перед ними свежевыбритый, с аккуратно расчесанной шевелюрой, в крахмальном безукоризненном воротничке!

«Восемнадцатого октября, во время третьего допроса, обвиняемый сообщил нам, что через посредство своего приятеля Люска вошел в чужую ему среду и что его побудила к этому любовь к мадемуазель Лурса… Таким образом, пытаясь объяснить свое поведение той ночью, он уверяет, что, проснувшись и чувствуя себя еще больным, он пустился в длинное страстное объяснение…

Мадемуазель Лурса со своей стороны заявила нам:

— Ему было стыдно за все происшедшее и за испачканную одежду… Он умолял меня его простить. Он был очень взволнован… Признался, что хотел только одного — ближе познакомиться со мной…»

Дюкуп, так же как и свидетели, не имел права пользоваться написанным материалом. Поэтому он временами закрывал глаза, стараясь точно вспомнить заранее приготовленную фразу, какую-нибудь свою отметку, документ.

«Установлено, что в дальнейшем Маню бывал в доме так часто, как только позволяли обстоятельства. Я не беру на себя смелость утверждать, что он цинично воспользовался этим происшествием, которое послужило прекрасным извинением его частых визитов…

Однако…»

Неправда! Никогда Дюкупу не было восемнадцати лет, никогда он не знал, что такое любовь и наваждение, от которых спирает в груди! Да и сам Лурса тоже. Но Лурса все-таки удалось вдохнуть аромат чужих восемнадцати лет!

«Начиная с этого времени он приходит каждый вечер, вернее было бы сказать — каждую ночь, и иногда возвращается домой к матери не раньше трех часов утра… Он пробирался, как вор, через черный ход, выходящий в тупик…»

Неправда! Вовсе не как вор!

Лурса минутами был так далек от этого судилища, что несколько раз совал руку в карман за сигаретами, готов был зажечь спичку.

«На мои вопросы о его отношениях с мадемуазель Лурса он цинично ответил:

— Я не намерен сообщать подробности моей личной жизни…

Однако он не отрицал, что воспользовался интимностью, которая неизбежно создалась в результате этой драмы, и что часто пробирался в спальню к молодой девушке».

Лурса предупреждали: «Вы сделаете задачу суда еще более трудной, чем она есть… Ваше присутствие наверняка вызовет скандал!»

И в самом деле, вся публика глядела на него, и он глядел на нее своими большими глазами, самодовольно усмехаясь в бороду.

— При малейшем нарушении порядка я прикажу очистить зал! — крикнул председатель, когда в зале поднялся шум и шепот любопытства.

А Дюкуп, у которого горело лицо и мерзли руки, продолжал: «Спустя двенадцать дней разразилась драма… Установить, чем были эти двенадцать дней для обычных посетителей дома, и являлось задачей следствия…»

Для Лурса все было много проще! Его печурка! Его бургундское! Книги, которые он наудачу снимал с полки, прочитывал три или пятьдесят страниц, стакан, куда он подливал вино, и этот добрый теплый дух, который, казалось, исходил от него самого, сливался с ним, его он вдыхал, засыпая.

«Переходя к вопросу об отношениях между обвиняемым и мадемуазель Лурса, бесполезно…»

Верно! Верно! Они были любовниками! Если уж говорить точно, стали ими на третий же день! И с тех пор пошло! Эмиль любил ее страстно, лихорадочно, с гордостью и даже с каким-то отчаянием. А Николь, надо полагать, покорило это неистовство чувств.

Они любили друг друга. Они способны были сжечь дотла весь город, если город восстанет против их любви.

Прочие, те, что способствовали их встречам, сами того не зная — все эти Эдмоны, Дайа, Детриво, Люска и сын генерального советника Груэн, — были лишь простыми статистами, стесняющими фигурантами.

Еще более стесняющими, чем Большой Луи, который имел в их глазах хотя бы то преимущество, что служил как бы алиби, извинением, поводом для частых визитов Эмиля…

Началось все это с такой сильной и острой ноты — именно из-за драмы, автомашины, крови, — что любовь сразу же достигла своего пароксизма…

А этот Дюкуп с его бледной мордочкой режет перед судьями эти чувства на тоненькие ломтики.

Впереди и чуть слева от Дюкупа в прокурорском кресле сидел Рожиссар, направо — особенно беспокоивший, хоть и невидимый ему Лурса, а напротив маячила гигантская пасть председателя Никэ, который делал все, что мог, и даже записывал что-то…