Поезд на Ленинград

Встав так, чтобы Грених мог видеть мертвую, Агранов сделал полуоборот к нему и незаметный знак молчать. Замначальника Секретного отдела тоже понял, что молодая женщина покончила жизнь самоубийством, но знать об этом всему вагону пока не следовало. Будучи опытной медсестрой, она знала, как всадить меж ребрами в сердце тонкий хирургический нож, чтобы не успеть испытать болевого шока и умереть тихо. Почти так же Грених всаживал в свое сердце иглу, чтобы продемонстрировать, как она повторяет ритмику сердцебиения. На курсах в институте Сербского он, бывало, объяснял студентам, как мертвого отличить от живого, если была в анамнезе нарколепсия[11]. Чтобы такое исполнить, она, наверное, много раз обдумывала все действия и нюансы, может, и репетировала ловкость удара. Грених с удивлением разглядывал ее черноволосую голову, лежащую на коленях, повернутое к нему слепое красивое лицо, измазанное кровью. Пальцы ее безвольно свисающей руки тоже были красными.

– Вы видели, у нее нож торчит из груди? – низко наклонился к нему Феликс.

– Да, – выдохнул Грених, – она всадила в себя скальпель.

– Как же?

– Вынула его из-под складок кофточки, сжала в руках, чуть приподнялась, приложила острие в ложбинку меж четвертым и пятым ребром слева и резко опустила тело. Острое лезвие вошло в плоть, как в кусок масла. – Грених ответил почти машинально, но негромко, слышал только Феликс.

– Я не убивал! – сипло выдыхал Месхишвили в пол. Саушкину приходилось прилагать немало усилий, чтобы сдерживать его. – Я не убивал…

– Ну что же, она сама себя в грудь ножом, что ли? – усмехнулся Агранов, глядя на него сверху. – Ты глянь, как аккуратно, точно меж ребер вошло.

– Она мэдсестра, она могла… – выдыхал, продолжая сопротивляться, грузин. – Она убивала людей по приказу своего началства – вот этого, сидит в ус не дует, могхалате, кхалкхис мтери. Мквлэли![12]

И с этой труднопереводимой грузинской бранью, которая перешла в звериный рев, Месхишвили выкрутил руку, с силой оттолкнулся от пола и засадил затылком в подбородок агента МУРа. Никто не успел увидеть, каким образом наган Саушкина оказался в руках грузина. Первую пулю он выпустил в него – промазал, вторую в доктора Виноградова.

И одновременно со вторым выстрелом дико завизжал шахматист. Прижимая руку к шее, он отлетел к стеклу окошка, впечатавшись в него плечом. Несколько секунд весь вагон смотрел на него, в том числе и доктор Виноградов, которого, к счастью, не задело. Ошалело пуча глаза, шахматист смотрел на Грениха. Потом медленно отвел руку от шеи. Ничего не произошло. Он начал тереть ее рукой. Ничего. Потом залез под ворот, отогнул шарф, и тут замер, будто нащупал что-то в его складках.

И наконец протянул Грениху иголку.

– Клянусь, я видел, как она летела прямо в меня… откуда-то оттуда… – пролепетал он, указывая пальцем не то в сторону клозета, не то на Виноградова, не то на Месхишвили, которого за горло локтем под подбородком держал Саушкин.

На короткое мгновение все замерли, смотрели на Белова, недоуменно протягивающего Грениху иглу.

Первым вышел из оцепенения грузин, предприняв сильную попытку вырваться. Но получил удар в висок ручкой револьвера. Это его не остановило, с ответным ударом Саушкину в лицо затылком он обрел свободу, но упал навзничь на пол между скамьями и вцепился в штанину Белова. Тот едва не шарахнулся назад, стал скакать на одной ноге, выдергивая штанину из хватких пальцев грузина. Месхишвили хватался за его ногу, как за спасительную соломинку. Прежде чем Белов успел упасть, Грених схватил его сзади за шиворот и рывком вернул на ноги. Раздался выстрел, и Месхишвили, было поднявшийся на колени, с криком сжал поврежденный локоть и повалился набок, стал дергаться в конвульсиях, а потом вдруг замер с перекошенным страшной судорогой лицом.

Все повставали.

– Допрыгался, мохгалате, – передразнил его Саушкин, держа в руках обратно отвоеванный дымящийся револьвер.

Стрельцова смотрела на всех взглядом загнанной волчицы, вжимаясь спиной в стекло окошка, доктор Виноградов в ужасе прижимал обе руки к горлу. Саушкин навис над телом пораженного грузина, проверяя, жив ли, продолжая целиться и ожидая, что Месхишвили сейчас опять вскочит. Из глубины вагона тревожно поблескивали очки Пильняка, покашливал Греблис, с противоположного конца тихо причитала дежурная по вокзалу.

– Ох, батюшки, матушки, что делается-то! Ох, светики, что ж вы делаете? Поубивают друг друга…

Возле нее возвышалась черная фигура кондуктора с бледным испуганным лицом. Нервной рукой он все поправлял на голове фуражку с эмблемой железнодорожника. Вольф с Гренихом смотрели на эту картину со своих мест.

Спустя какое-то время очнулся от ступора Белов и, шагнув к убитому, заикаясь, заметил:

– Он, должно бы-ыть, в обмороке. Он же не умер, да? Рана на руке не-несмертельна. А почему лицо т-такое?

– Эй вы, доктор, – обратился откуда-то сзади таинственный режиссер всего этого странного действа – замначальника Секретного отдела – и толкнул в спину Виноградова. – Проверьте, жив ли.