Поезд на Ленинград

Пильняк ухмыльнулся, вспоминая этого галантного парижанина, водившего близкие знакомства с Кокто́, Прустом, Жиронду́ – а это ни много ни мало парижская литературная богема. Кто бы мог подумать, что он позволит себе написать ужасную гадость про Бриков и Маяковского, причем замыслив это сделать заранее, вынашивая свою идею все то время, пока Лиля ублажала его своим гостеприимством и знаменитыми пирожками, что пекла домработница Аннушка Губанова. К слову, парижанин этот с «сердцем, взыскующим куртуазности», был рожден в Петербурге, поскольку дед его держал литейную фабрику на Малой Болотной…

Разговор с англичанином шел вяло, но все же никто не позволял себе в него встрять. Этот приятный с виду молодой человек нравился Лиле… Но сейчас она, о чем-то раздумывавшая, наверное, о своем больном любовнике Краснощекове, не проявляла явного интереса к Джонсону, однако и не переносила своего внимания на кого-то другого. После возвращения из Берлина она была холодна к Маяковскому, а тот был странно тих, хотя со стороны казалось, что все по-прежнему.

Чувствовалось, что в их маленьком литературном сообществе пошли невидимые трещины.

Может, потому что в Америке у Владимира родилась внебрачная дочь, может, потому что Лиля так сильно увлеклась Краснощековым, которого только выписали из больницы, может, виной был балерун из Большого, молодой Мессерер, о котором она без умолку в последнее время говорила, – причин могло быть множество.

Плохо то, что и на творческом поприще все как будто приуныли. Не писались повести, не делалось кино, кое-как выживал театр. После «Кино-глаза» не снимал Дзига Вертов, распустив свою творческую студию «Киноки». Слонялся без дела Мейерхольд, которого не уставали бранить за «надругательство над классикой» и использование кукол на сцене в постановке «Ревизора», его не спасло даже заступничество наркома просвещения Луначарского. А те, кто имел успех, почему-то к Лиле больше не заходили. Например, Эйзенштейн после своего январского триумфа с кинолентой «Броненосец «Потемкин» совершенно исчез с горизонта.

Об этом тихо размышлял, сидя в кресле, Борис Пильняк, обычно сверкавший остроумием, как бенгальский огонь, и оспаривавший свою яркость у молчаливого теперь и погруженного в покер Маяковского. Пильняк покорно ждал, когда англичанин кончит бубнить. Писатель хорошо говорил и по-английски, и в особенности по-немецки, потому как сам был немцем, отец его носил фамилию Вогау, но поддерживать разговор не желал из принципа. Он все еще обижался на Поля Морана, который опустил русскую интеллигенцию, смешав ее черт знает с чем. И обиду эту неизбежно переносил на всякого нового иностранца, приходящего к Лиле.

Вспоминались поездки в Англию, встречи с Гербертом Уэллсом и Бернардом Шоу, почему-то остро хотелось одновременно и осесть за рубежом, и, оставшись здесь, предаваться неизбежным душевным страданиям, кормя муками музу. Уезжать было боязно – Европа могла и не принять. Оставаться тоже в тягость… Ну что же этот не то Джонсон, не то Томсон все говорит и говорит… чего он здесь вынюхивает и выслушивает? И чего Агранов его терпит? Какой-то он показательно положительный англичанин, не к добру.

Гоняя гнетущие и тревожные мысли, Пильняк все сидел нога на ногу в глубине шаткого, купленного в мебельном на Большой Дмитровке подержанного кресла и старался не слишком скрипеть зубами.

Поодаль от него с рюмкой коньяка прохаживался Агранов – их общий литературный ангел-хранитель, человек, который уже более пяти лет по собственной инициативе, из личной приязни, оберегал – но кто-то считал, что контролировал, – творческую интеллигенцию Москвы. Отсеивал одних, привлекал других, иногда одаривал всякими мелкими благами в виде дополнительных пайков, должностей и чего-нибудь еще остро необходимого в эти нелегкие и полуголодные времена. А взамен просил о каком-нибудь пустяке, вроде поездки за рубеж. Не многие знали, что английская виза, которую Лиля получила через своих латвийских родственников, была нужна для беспрепятственного посещения Туманного Альбиона в шпионских целях. В Англию в начале двадцатых попасть было нелегко, и ВЧК часто пользовалась услугами знакомых – простых граждан – для передачи каких-то сведений, организации конспиративных встреч или чтобы что-то разведать. Осип Брик вообще проработал в ГПУ юрисконсультом три года и даже видел, как пытают врагов народа, потом с живостью об этом рассказывал на литературных вечерах, хоть его никто и не слушал, считали, что привирает.