Поезд на рассвете

Притихли и долго так сидели у забора: белобрысый, всхлипывая, размазывал слезы, Андрейка, подобрав коленки к подбородку, чертил что-то щепкой на песке. Перекинулись несколькими словами, но я не расслышал, о чем.

Андрейка поднялся первым.

— Айда.

Мальчонка удивленно поглядел на Андрейку, шмыгнул носом.

— Сразу бы говорил, что голубята у него… Идем, — повторил Андрейка повелительно и потянул мальчишку за руку. Завел его во двор. Постоял, окруженный голубями, поманил Белана. — На, возьми!

Белобрысый не поверил.

— Бери, говорю. Да только руки вытри.

Малыш, не спуская с Белана глаз, поспешно вытер о штанишки руки, схватил голубя, прижал к груди и, точно боясь, как бы Андрейка не передумал, юркнул в калитку.

— Никому не отдавай. Понял? Твой он, — проводил его Андрейка, не обращая на меня внимания, принялся загонять голубей в сарай.

Закрыл дверцу маленьким замком, по привычке осмотрел двор, крышу. Глянул в небо. Оно было теплым, синим. Высоко-высоко дрожали редкие облака. Легкие, как перо голубиное.

— Не прилетит больше Белан, — сказал не мне, а сам себе. — Теперь все, не прилетит.

Он снял с мольберта сырой холст и осторожно понес его в дом. Хотя картина была не готова, я не стал удерживать Андрейку.

Минуло полгода. Я уезжал в командировку на Север, в поселок вернулся, когда на дворе снова была весна. Не успел распаковать багаж, как влетел Андрейка — возбужденный и таинственный.

— Пошли скорей!

Спрыгнул с крыльца, и, надвинув на брови серебристую кроличью шапку, гордо вскинул голову.

— Ну-ка, гляди!

Над подворьем летал белый голубь, на одном месте, словно жаворонок.

— Белан!.. — Я был уверен, что это он: и хвост, и размах крыльев, и манера полета — все его.

Андрейка хитро прищурился.

— И он — и не он… Голубенок его. Тот самый, белобрысенький пацан принес. — Он не скрывал радости: — Ишь, чего творит. Эх, и птица! Надо же такому уродиться!.. Вылитый батька.

Андрейка подбросил шапку и весело свистнул.

Монгойское зимовье

I

Один шаг от дороги — и уже тайга… Убегает по северному Романовскому тракту наш автобус, и мы остаемся вдвоем с Егорычем.

Нас обступают высокие темноствольные лиственницы — прямые, как копья, и строгие. Где-то за тридевять земель городская суета. Здесь — другой мир. Другие запахи, другие звуки и даже тишина — другая. Властная и вместе загадочная. Боязно спугнуть ее. Невольно разговариваем шепотом.

— А ружьишко расчехли, — советует Егорыч. — Тайга — она тайга и есть.

Он был прав: километра не прошли — из ерника бросились козы. Помахали белыми «платочками» и скрылись. Но неподалеку. Скоро мы увидели их опять: перебежали просеку, нырнули в заросли. И сразу — новая встреча: только ступили на просторную поляну в березняке — чуть не из-под ног тяжело поднялись три копалухи[14].

На вершине — короткий привал. Теперь тропа стелется под гору. Идти легче. Склон — каменистый: тут и там голубеют в кустах багульника глыбы гранита. Меж камней ледок светится: ключи замерзли. Глянцевые листочки брусники блестят на солнце. Из-под них удивленно смотрят на тебя переспелые ягоды.

Но вот редеет лес, и нам открывается долина Монгоя. Привольная и солнечная. Ускоряем шаг, завидев зимовье.

Здравствуй, терем-теремок! Ну, а живет ли кто в тереме?

Дверь заложена щепкой. Открыли — следа постояльцев не видно. Выходит, нынче мы первые, нам и хозяевами быть. Егорыч тут не впервой, а для меня — все ново. Стал осматриваться.

Избушка — она стояла на песчаном пригорке, в сосняке — такая же, как многие таежные зимовья. Проста, невзрачна с виду, но срублена ладно и надежно: стены из толстых сосновых лесин — будто в землю вросли, и хотя бревна уже почернели от времени — крепости они завидной. Крыша плоская, корьем залатана, невысоко над ней поднимается жестяная труба.

Внутри избушка тоже проста. Переступишь, пригнув голову, порожек, справа печурка из кирпича; слева, в углу — столик на единой ноге, к срубу креплен; нары от стены до стены; два оконца — одно на юг, другое на запад. Вот и все удобства таежного жилища. Но что еще нужно охотнику, рыбаку и всякому иному страннику! Он и под искарью[15], у костра, готов ночевать в самый лютый мороз, а коли крыша над головой — тут он блаженствует…

Егорыч повесил ватник на сук и, оставшись в меховой поддевке, легким походным топориком рубил дрова. Я достал из рюкзака котелок и пошел по воду.

Монгой был полноводен, бурлив и совершенно чист. Лишь кое-где появились первые забереги: стоял октябрь, но был он теплым на диво.

Вскипятив чаю и наскоро закусив, мы решили, пока не стемнеет, обойти поляны по левому берегу, где среди ерников, на голубичнике, перед заходом солнца могли кормиться косачи.

Два часа поисков ничего, однако, не дали. Только по возвращении, уже перед самым зимовьем, неожиданно подняли черного петуха. Впереди шел Егорыч, он и стрелял. Я поздравил его с первым трофеем.

II