Поезд на рассвете

Полтора десятка вздутых бурунов-утопленников пронесло весной по реке. Только в начале мая, далече от гиблого места, на которое Глашиха ездила зимой глядеть как на могилу мужа, уже не чая и мертвым его увидеть, нашли с краю каменистой косы, у шиверы, тело Евстигнея. На моторной лодке приплавили в Ключи. Тут Глашиха заново пережила, перестрадала вдовье горе, со всей бабьей самозабвенностью оплакала своего Евстигнеюшку. Миром, честь по чести, в присутствии колхозного руководства воздали последний долг погибшему, предали прах земле и потом, как водится, в его же, Евстигнеевой, избе помянули отошедшую душу…

Вот так, двадцать лет назад, не в войну жестокую, а уже после нее, в мирное время, когда жить бы да радоваться, — негаданно и несправедливо овдовела она, Ульяна Глашина, в девках — Агапова. И простая, проще некуда, мужнина фамилия сбереглась, продолжилась в обиходном, нисколько не обидном для Ульяны прозвище. Иначе, как Глашихой, ее в деревне никто не называл, собственного имени у нее словно и не существовало больше, и она давно к этому привыкла. И то, чего не успел, не доделал в колхозе Евстигней, взялась тянуть одна, сколько хватало сил да терпения: и за телятами ходила, и дояркой не один год была — медаль заслужила, и поварила трактористам на полевом стане, и сама сеяла, когда сеяльщиков не хватало, и сено каждое лето косила, гребла да метала, и в кедровник, во хребты забиралась орехи колотить, и даже наравне с мужиками подряжалась на лесоповал, потому что там хорошо платили. А иначе — как же? На ту маломальскую пенсию, что ей и детям назначили за потерю кормильца, было бы не прожить.

Ничего, выдюжила, все перенесла. И себя соблюла — никто худого слова не мог сказать про одинокую бабу, и детей подняла, выучила, на ум-разум наставила — не хуже других, которые при отцах повыросли. Давно уже у них свои семьи, своя жизнь, и внуков у Глашихи — четверо. Дочка Любаха — в Чите, за военного вышла, медсестрой работает. Сын Мишка мореходку закончил. На Камчатке, вон аж где, ему поглянулось — там обосновался, на рыбных промыслах и переезжать никуда не хочет. Конечно, коли на то учился, коли нравится — пускай плавает, ловит эту свою… которая в масле рубль банка… ну, сайру. Одно плохо — далековато она, Мишкина Камчатка, на самом Востоке. Наверно потому Мишка так редко мать проведывает: за последние три года всего-то и был единожды, летом, в июне, жарки цвели — огонь огнем, наглядеться невозможно. Да хоть бы внуков привез, — двое парнишек у него, а у Любахи две дочки, вон как поделились, — а то один явился. Раньше, по молодости, невестка, бывало, весь отпуск от Мишки никуда ни на шаг, вместе и в Ключах два раза отдыхали. А теперь все к своим ездит, во Владивосток. И ребятишек туда увезла, старикам на утеху, навроде и она, Глашиха, такая же их родная бабка, не хотела бы порадоваться внучатам… Недельку погостил Мишка, побегал по реке с удочкой и рулеткой, все рыбу догонял, будто она ему на Камчатке не надоела, попил вино с товарищами по школьным годам, почти не видела его — уже и обратно подался, к жене, во Владивосток, чтоб она там, гляди, не заскучала, чтоб шибко не прогневалась.