Поезд на рассвете

Пашка Михайлов работал конюхом на участке, а кроме того, был самым заядлым да ловким охотником в деревне. По договору с потребкооперацией и пушнину добывал, и дикое мясо. Лучшие лайки в Ключах — рябые, черно-белые, стремительные в беге, азартные и отважные на охоте — это у Михайлова.

— Пашкины могут, — не в осуждение, а справедливости ради признала Анюта. — Зверовые собаки. С изюбрами да сохатыми управляются. А че им барануха? Как ястребу воробей… Ты, бабушка, не попускайся. Завтра давай поищем. С утра пораньше пойдем. Чьих собак застанем — на того и жалуйся, нечего попускаться. Корову подою, выгоню — и сразу пойдем. Я тебя кликну… До завтрева. — Анюта ободряюще улыбнулась и выскользнула за дверь.

…Долго еще сидела Глашиха перед темным окном, снова и снова вспоминала покойного мужа, потом детей и внуков. Она была бы рада, если бы опять стукнула калитка и еще кто-нибудь навестил ее, прервал эту тоскливую тишину в избе, порассказал бы чего, спросил, чем жива она, Глашиха, да чайку попил всласть. Но никто к ней не шел… Она прибрала со стола. Вынесла в сени, на холод, банку с молоком. Поставила обратно в печь недоеденные оладьи. Перешла из кухни в переднюю половину избы. И стала разбирать постель к ночи.

Поднялась бабка в обычную для себя пору — с третьими петухами. Вставать в такую рань привыкла смолоду, задолго до замужества: старшая из восьмерых детей их бедняцкой семьи, она во всем помогала матери — квашню вымесить, в печи загрести, посадить хлебы на раскаленный под, управиться со скотиной, после всех утренних хлопот, ерниковым[17] тугим веником подмести пол в теплушке-кухне, младших братьев и сестер обиходить; еще девчонкой научилась и прясть, и вязать, и шить. И если бы даже петухи однажды лишились голосов или способности предчувствовать утро, она и тогда бы не проспала, не пропустила зарю.

Глашиха вышла во двор, отворила курятник, а ярочек сегодня решила не выпускать на Солонцы, подержать взаперти: не принялись бы собаки опять гонять овец. Вернулась в избу, листвяной трескучей щепой быстро разожгла огонь в печи. Сварила немного картошки. Истопила принесенное Анютой молоко — вспухло в миске, взялось пахучей румяной корочкой. Чаевала рассеянно, без охоты — только потому, что время приспело и надо поддерживать дух в теле. И когда день совсем прозрел — блеснул из-за гривы ярким солнцем, озарил горы, тайгу, деревенскую улицу, стала поглядывать в кухонное окошко: где там Анюта, скоро ли знак подаст? Пора идти. Собачьи повадки известны: где вчера поживились — туда же с восходом кинутся растаскивать остатки. Замешкаешься, не захватишь их на месте разбоя — догоняй, ищи потом виноватых.

Анюта выгнала со двора корову и телку, кабана да двух подсвинков и потом уж подошла к заплоту, поманила бабку.

— Иду, — кивнула ей Глашиха.

Она плотно прикрыла печную заслонку, повязалась платком потуже, надела телогрейку и проворно вышла. В сенях не забыла и посошок прихватить.

Но Анюта развела руками и повинилась:

— Не могу сейчас идти с тобой, бабушка. Меньшая моя захворала. Хнычет, уросит, никак не утихомирю. С полночи сама не спала и мне не дала. Остудилась, наверно… Погоди маленько. Может, уснет — и сразу пойдем.

— Тогда совсем не ходи никуда, — уступчиво сказала Глашиха. — Лечи дочку. Компресс ей на головку положи, брусницы дай — и жар пройдет. Медичку позови, она лекарства даст.

— После позову, когда вернемся. А сейчас дожди меня, я скоро.

Глашиха постояла около заплота. Белесыми глазами посмотрела на просторные и светлые, золотистые под утренним солнцем увалы: через улицу от нее, за огородами верхнего ряда дворов, были Солонцы.

— Чего ждать-то? Не беспокойся, я сама сбегаю. Ты давай дочку лечи. Не хватало — больное дете кидать из-за какой-то баранухи.