Поезд на рассвете

— Не разговоры то, Никита Савельевич, а правда. До войны почти столько же в Ключах и сеяли, как ноне, и на тех же самых полях. И пшеничку добрую собирали, и овес, и ядрицу. О-ой, какие суслоны ставили… Война началась, осталися мы без мужиков, а все одно засевали пашню до края, до последней десятины. Кто ж бы нам дозволил поступиться хоть малым клочком, когда война, когда каждый пуд хлебушка — на вес золота? Совесть бы не дозволила. Про себя забывали, с ног падали, от ребятишек последнее отрывали, чтобы только дать фронту лишний куль зерна. И давали, везли в ночь за сотню верст. Вон какую армию прокормили, какого одолели врага. Иной раз и не верится, что все это было, что перенесли столько бед… Ох-хо!

Не глядя на Беина, Глашиха покачалась взад-вперед и замолкла, ушла в себя. Она вдруг вспомнила непостижимо тяжкую бабью долю и гнетущую ношу тех изнурительных лет, полных постоянной тревоги, горя и слез, поминутного ожидания новых утрат, новой беды… и снова, второй раз в это утро, такой мелкой, ничтожной показалась ей сегодняшняя потеря. Ну подумаешь — барануха пропала. Велико богатство, велика печаль. То ли она теряла в жизни, то ли оплакивала? Двоих ее братьев и двоих дядьев поглотила война. Уже после войны в один год схоронила отца и мать. А потом — Евстигней… Потери, потери, разлуки на веки вечные. Вся жизнь, давно поняла Глашиха, состоит из потерь — больших и малых, и чтобы не надломиться прежде срока, не отчаяться вконец, надо уметь их соизмерять и терпеливо переносить, надо находить в себе силы выстоять, не согнуться, не окаменеть душой, не разувериться во всем на свете, заодно — и в собственной судьбе… Призадумалась Глашиха, уставясь в пол, но ту мысль, которая неожиданно взволновала ее, от себя не отпустила, и то, что хотела договорить, не позабыла.

— Так-то вот, Никита Савельевич, — сказала она. — Ежели бы мы тогда худо старались, то фашиста бы не одолели, и думать нечего… А ноне работа кой для кого — так себе, шаляй-валяй, лишь бы день до вечера. Мы по столько подле конторы, под заплотами, не просиживали по утрам, как твои трактористы да шофера. В кабинете у председателя колхоза попусту не толкались, не покуривали до обеденной поры. Мы солнышко уже в поле встречали… Да, Никитушка, худо мы стали хозяйничать на земле, худо заботиться об ней. Не годится так-то. К добру это не приведет…

— Ну ладно, бабка, — недовольно надулся Беин, — что-то разговорилась ты сегодня. Будет. Проповеди твои слушать некогда. — Он взял с подоконника пепельно-рыжую ондатровую шапку, закрыл на ключ ящик и тумбочку стола, намерился уходить. — Я думал — ты и правда по делу, а ты так — язык с утра почесать. Это можно и в магазине, с бабами.

— Спасибо, Никита Савельевич, за совет. Спасибо. — Глашиха гордо поднялась, взяла посошок, чуть боком пошла к двери; уже за порогом комнаты обернулась. — А что побеспокоила — извиняй. По неразумению это. — И напустила на себя невинную простоватость. — Шибко-то не суди старуху, не охаивай. Другой раз буду знать. Я-то, глупая, думала, что к тебе не только по колхозным делам зайти можно, а и так, без всякого, просто по-людски… Извиняй, боле беспокоить не буду.

— В сельсовет вали, к Тетерину. Там с твоей пропажей и разбирайтесь, — кинул Беин ей вслед и задержался у стола, выжидая, когда Глашиха уберется совсем; потом вышел, сел в «газик» и куда-то укатил.

Сельсовет — немного дальше по улице, на противоположной от участковой конторы стороне: ладная небольшая изба под тесом, с резными карнизами и веселым крылечком, над которым воздет выцветший, пора бы и сменить, уже не красный, а блекло-малиновый флаг. Пока шла к сельсовету, Глашиха все думала, силилась понять: что же такое произошло с Никитой Беиным за последнее время — с той поры, как начальником его поставили? Чего он вдруг переменился, будто заново, из другого замеса образовался? Когда простым трактористом, потом звеньевым работал, ни гонору вроде не было у него, ни важности и самодовольства. Или оно так и положено, нельзя без этого начальству? Авторитета не будет, люди слушаться не станут и дело никакое не сдвинешь… Кто его знает?

Председатель сельсовета Тетерин, бывший участковый агроном, — тучный, спокойного нрава мужик пенсионных лет, в очках-кругляшах, с остатками жестких поседелых волос вокруг раздольной лысины — навалясь грудью на стол, поскромней видом и поменьше беинского, зато накрытый красным сукном, в одиночестве и тишине читал газету «Сельская жизнь». Дверь в кабинет была нараспашку — входи без стука. «Тут-то хоть нету бездельников, еще не собиралися, — облегченно подумала Глашиха. — Сразу все и обскажу, не задержусь».

— Можно к тебе, Корнеич? — испросила разрешения.

— А где написано, что нельзя? — отозвался тягучий грубоватый голос. — Всегда пожалуйста.

От председательского серединой комнаты протянулся другой стол — приставной, длинный и узкий, тоже под сукном. По обе его стороны стояли мягкие, обшитые материей, уже порядком потертые стулья. Бабка подошла и села на самый крайний.