Поезд на Солнечный берег

Не слушая ее, Филипп бросился к дверям. Лифт в мгновение ока примчал его на крышу, по которой метался задыхающийся Сутягин, спасаясь от преследующего его истребителя. При появлении Фаэтона истребитель сделал красивый вираж и исчез в небе. Сутягин кинулся к своему бывшему другу.

– Ты меня спас! Еще немного – и этот сумасшедший раздавил бы меня.

Серж тряс руку Филиппа. Благодарность переполняла его. Филипп с горечью подумал, что этот гномон, такой радостный, такой оживленный, хотел убить его чужими руками – и добился бы своего, не вмешайся провидение в лице Человека без лица. Слова замерли на губах Сутягина – он тоже вспомнил. «Значит, он жив. О, везунчик!» Медленно он выпустил руку Филиппа. Под этим хрустальным, серьезным взглядом гномону стало немного не по себе.

– Матильда волнуется, – сказал он, как бы извиняясь. – Послала нас за тобой.

Сутягин сделал попытку улыбнуться. Улыбка получилась совершенно гномонская: заискивающая, осторожная и в то же время самую чуточку нагловатая.

– Да? – сказал Филипп, и что–то в его голосе заставило Сержа насторожиться.

– Ты классно выглядишь, – мрачно произнес Сутягин.

– А ты жалеешь? – Вопрос прозвучал резко. Пожалуй, даже излишне резко.

– Нет, что ты! – вскричал Сутягин, залившись беспокойным смехом.

Филипп почувствовал, как руки сами собой сжимаются в кулаки. Он засунул их в карманы, отвернулся и стал смотреть на небо. Сутягин перестал смеяться. Ему показалось, что Фаэтон подавлен чем–то; и впрямь, тот ощущал какую–то странную растерянность. Это неожиданное желание ударить гномона было совершенно ему не свойственно. Оно прошло так же быстро, как явилось, но неловкость осталась. «Нет, – подумал Филипп, – я не могу стать таким, как они. Я не должен опускаться до их уровня». Вслух он спросил:

– Как Матильда?

– Хорошо, – поспешно сказал Сутягин. – То есть плохо. Тебя ведь нет с ней.

– Зато есть ты.

– Я? – фальшиво удивился Сутягин. – При чем тут я? Ну ты и шутник! Вы его слышали? – зачем–то спросил он у крыши, неба и солнца, потому что никого другого рядом не оказалось.

– Ты ведь любишь ее, – безжалостно продолжал Филипп, не обращая внимания на его бездарный жест.

Сутягин ожидал всего, что угодно, только не этого.

– Ты… ты… Ну ты даешь, Филипп! Да кто я? А она… О, она… Она совсем другое дело. Ты пошутил, да? Конечно, пошутил. Он шутник! – пояснил он все тем же безучастным слушателям.

Филипп обернулся к гномону:

– Сутягин, ты веришь в добрые услуги?

Последние остатки самоуверенности слетели с Сержа. Филипп смотрел на него в упор холодным и, как померещилось гномону, обличительным взглядом. Сутягин съежился, сгорбился, сник. Какие–то обрывки мыслей мелькнули в голове: «Я знал… Я так и знал… Суд… тюрьма… наказание», потом все унес черный вихрь безнадежности. Филипп уничтожит его. Конечно же, уничтожит; ведь он, Сутягин, наверняка сделал бы с ним то же самое. Почему он медлит? Чего ждет?

– Ты хотел остаться с ней? – спросил Филипп. Сутягин кивнул, словно через силу. Следующие слова поразили его: – Я не буду вам мешать.

– О чем это вы? – спросила Ровена, выходя из лифта на крышу. – Что произошло?

– Многое произошло, – сказал Филипп Сутягину. – Я не могу быть с ней – больше не могу. Скажи ей, как ты ее любишь. Придумай что–нибудь.

Сутягин отвернулся, провел рукой по лицу. Он не знал, что и думать.

– Я все–таки… не понимаю.

– Ты все понимаешь.

– Ты бросил ее? Почему? Нет, не может быть. Не может быть. Я тебе не верю, – закончил Сутягин с жалкой улыбкой, в которой смешались недоверчивость и надежда.

– Филипп, – сказала Ровена. – Я надеюсь, что ты все–таки одумаешься и позвонишь Матильде. Ты негодяй. Впрочем, все вы, мужчины, негодяи. – Она села в машину, Сутягин занял место за рулем. – Сегодня же, Филипп! И не откладывай, слышишь? Не то я не знаю, что с тобой сделаю!

Филипп отошел назад. Аэромобиль взлетел и направился к небоскребу Вуглускра.

– Зря ты так с ним, – сказал Человек без лица. Он висел вровень с крышей в своем истребителе. – Он еще вернется.

– Нет, – сказал Филипп, – он не вернется.

Сон двадцать первый

Филипп с облегчением покинул Человека без лица. Он уважал своего эксцентричного друга, но его отношение к человеческой жизни представлялось юноше малость безответственным. Сам Филипп в этом вопросе придерживался точки зрения тех времен, когда люди еще могли позволить себе быть гуманистами: он верил, во–первых, что жизнь есть жизнь; во–вторых, что дается она только однажды, и то взаймы, хотя и на неопределенный срок; и, в–третьих, что прожить ее надо не задевая других и по возможности хорошо, а если хорошо не получается, то хотя бы очень хорошо, что тоже неплохо. В глубине души Филипп считал себя эгоистом, испытывая тайный трепет при одном этом хлестком, вызывающем слове, давно вышедшем из употребления; но из книжек и старых фильмов, тех, где еще снимались живые люди, он усвоил, что эгоисты – всегда самые симпатичные герои, готовые в любой миг прийти на помощь другу в беде, смелые, великодушные и любезные с женщинами. Филипп сознавал, что ему еще многого недостает до его идеала.