Поезд на Солнечный берег

Лаэрт с воплем метнулся из–под сетки лучей, едва не накрывшей его. Прихожая наполнилась дымом, стены стреляли, сходились и расходились, из них сыпались копья и вылетали отравленные стрелы.

– Вампир – друг человека! – визжал Лаэрт. – Ой, мама, караул!

Из пола выросла вампирская душегубка, всосала Лаэрта, захлопнулась и стала ввинчивать ему в сердце осиновый кол, назидательно приговаривая при этом:

– Кол пневматический, усовершенствованный, с алмазной резьбой для придания остроты ощущениям. Действует безотказно, запатентовано фирмой «Стокер и Брэм». Приятного полета! Сладких снов! Пассажиров просят закурить и пристегнуть ремнями стюардесс.

Человек без лица щелкнул кнопкой на пульте. Душегубка выпустила измочаленного Лаэрта. Он стонал и невнятно ругался.

– Итак, где Филипп? – повторил Человек без лица.

– Не знаю! – прорыдал Лаэрт, зализывая раны. – Почему–то все думают, что вампирам нравится, когда им вбивают кол в сердце! А мне, например, не нравится! И вообще, с меня хватит, я устал!

– Его ищут, – сказал Человек без лица, опускаясь на стул. – За него обещана награда. Наверное, мы уже не увидим его живым.

Лаэрт стих и смотрел на Человека без лица испуганными глазами. Он собрался зарыдать, но, заметив выражение на лице хозяина квартиры, передумал. Склонив голову, тот прислушивался к чему–то. Снаружи доносилась невнятная звуковая волна.

– Что это? – спросил Человек без лица.

– Это хоронят Орландо, – пояснил Лаэрт. – Орландо Оливье, помните? Он умер героем. Говорят, это цветы отравили его.

– Нет, – сказал Человек без лица задумчиво, – это трое, которые поднимаются в лифте. Они идут к нам. Они пришли за Филиппом. – Он открыл окно. – Торопись, они уже здесь. Встретимся завтра на старом аэродроме. Знаешь, где это?

– А как же вы? – спросил Лаэрт, замирая от восхищения.

– Обо мне не беспокойся, – сказал Человек без лица. – И найди Филиппа.

– Я постараюсь, – пообещал Лаэрт. – Я…

Но Человек без лица уже закрыл окно.

– Гости. Представители порядка. Трое, – будничным тоном объявила дверь.

– Впустить, – улыбнулся Человек без лица.

Сон сорок четвертый

Филипп пробирался по улице, держась ближе к стенам, чтобы не упасть. Слабость не покидала его, а голова кружилась, как флюгер на ветру. Ветра не было, тяжелый воздух лежал неподвижно, и только по временам в нем вспыхивали пронзительные иглы сирен. Город был болен, город страдал и метался, стеная, но те, кто притаились за наглухо закрытыми окнами домов, не желали слышать его стонов. Два солнца восходили в небе, оно тлело, горело, наливалось алым, и ни на миг в нем не прекращалось подозрительное копошение. Аэробульвары были забиты до отказа, и за иллюминаторами машин бледные люди мечтали о свободе, о том, как они вырвутся из опостылевшего Города, но Город был сжат в кольцо. Да, он был болен, и разладившееся солнце лет двести или триста назад показалось бы трагическим символом судьбы, уготованной Городу и его великолепию. Генерал Дромадур вещал с экранов, убеждая, что опасности нет, и угрожал обрушить громы и молнии на министерство погоды. Слова едва касались слуха Филиппа и, непонятые, улетали прочь. Все плыло перед ним, как во сне.

Юноша словно раздвоился: душа жаждала движения, но тело, изломанное долгой болезнью, молило о покое. Ноги передвигались словно деревянные, и все–таки душа вела за собой тело. Мозг принадлежал обоим; он походил на черно–белое шахматное поле, на котором сражались паладины души и приверженцы тела, рубя, кромсая и опровергая друг друга.

– Посмотри, какая мягкая мостовая. Какой прелестный уголок! Да–да, надо лечь и уснуть. Мы так устали, не правда ли, Филипп? Ужасно! – вещал солдат–подхалим неопределенного цвета. – Отдохнуть, отдохнуть…

Но с фланга уже стремительно налетала неприятельская кавалерия верхом на слонах и, врубаясь в ряды телесных сторонников, производила среди них весьма значительные опустошения.

– Вперед! – вопил офицер – сторонник души. – Не останавливаться! Раз–два, раз–два! Я вас! Филипп, мы с тобой! Не слушай этих лопухов, этих лодырей, этих оборванцев (он уже насадил противников на пику, и они свисали с нее, точно шашлык). Главное – движение! Слушай мою команду! Ать–два–три! – И он дудел на трубе какой–то невыносимый для уха призыв.

Филипп споткнулся и едва не растянулся на мостовой. Всё смешалось и исчезло. Пусто и гулко, как под куполом, стало в голове, и в эту пустоту струился звук его сердца, точно песчинки в песочных часах, отмеряющие вечность. Молодой человек стоял на изгибе улицы, а перед ним, ослепительно сияя в лучах двух солнц, красовался громадный дворец из чистого хрусталя. Все его этажи играли один и тот же мотив, жуткий и заунывный, – траурный марш. Филипп сделал шаг назад.

«Это не он. Это не мой дом».

Дворец умолк и, казалось, разглядывал незнакомого бродягу. Филиппу стало зябко, он засунул руки в карманы. Роскошный черный аэромобиль перед входом поджидал хозяев, распахнув дверцы.

Филипп оглянулся – вокруг не было ни души.