Поездка в горы и обратно

Лионгина не понимает, почему Гертруда вместо шофера наблюдает за дорогой, когда они проезжают по улицам города. Ее проницательный взгляд буравит серую пелену зимы, стараясь разглядеть что-то впереди. Как знать, может, не все потеряно? Молодая, крепкая плоть преодолела сепсис. Может, еще будут дети, зачатые в более нормальных условиях? Уроки дорого стоят, они неизбежны, если нет прирожденного, привитого воспитанием чувства ответственности, которое часто заменяет более высокую, сияющую над повседневностью цель. Мало кому дано ощущать неосязаемую связь между поколениями, между предками и потомками. Не ощущает ее, увы, и невестка. Девочка. Измученная, полуживая девочка.

Чай они сели пить в гостиной. С двух кресел Гертруда сняла чехлы. Третье осталось под серым холстом.

— Я ем в кухне, — призналась Гертруда. — Сколько одной надо?

У Лионгины сдавило горло — будто на наковальне истончили ее нервы. И этой сильной женщине бывает тоскливо?

— Твои волосы отдают больницей, — заботливо сказала Гертруда. — Хочешь помыть голову? Я тебе помогу.

Распространился аромат шампуня, брызгала вода, пар проник в комнаты. Они снова пили чай.

— Ты много настрадалась, — сказала Гертруда, — но я не меньше намучилась. С детства так: другим плохо — спасать приходится мне. Пустая видимость, что у меня своя жизнь: служба, квартира, дорогие вещи. Я не упрекаю. Понимаешь, что я хочу сказать.

Лионгина кивнула, спазм снова сдавил горло.

— Не обижайся, Лионгина. Я знала, что так будет. Так или похоже. Не догадываешься, кто меня предупредил?

— Алоизас?

— Откуда ему знать? Кактус! Видала в кухне!

— Ах, кактус? — Лионгина чуть не прибавила противный кактус, и затеплившаяся было нежность к Гертруде погасла.

— Спасибо, Гертруда. Пойду-ка я домой.

Светятся лоскуты снега, светится белая махина кафедрального собора, в темноте видно хорошо. По краю большой площади семенят две женщины. Одна — крупная, высокая, в шубе, другая — хрупкая, дрожит под развеваемым ветром легким пальтецом.

— Чудеса! То по месяцам не видимся, а тут второй вечер подряд сталкиваемся! — Под круглой шляпой Гертруды ничему не удивляющиеся глаза.

Следит за мной, приходит в голову Лионгине. Проверяет, как провожу время, правда ли за матерью ухаживаю.

— Не сердитесь, Гертруда, очень спешу! — Голос у Лионгины нетерпеливый, тон прохладный. Неужто в самом деле шпионит? По собственной охоте или по просьбе Алоизаса? Нет, Алоизас не станет унижаться ни перед чужим, ни перед своим.

— На лекции, детка?

На танцы! Куда же еще, как не на танцы? — с удовольствием парировала бы Лионгина. Ни минуты времени для священной мести. Уже половина лекций прошла, и староста не предупреждена, чтобы отметить. Да и просить ее Лионгина об этом не будет — старостой избрана Аницета Л. Почему не летают деревья? Вангуте. Нет, не было и не будет никакой Вангуте!

— Как мама? Ее соседка выздоровела?

— Соседку положили в больницу.

В плоской груди Тересе клокотали хрипы, щечки алели, как на неумело реставрированной старинной картине. Ее белая узкая комнатка со старым комодом была похожа на гроб с откинутой крышкой.

— Я обещала кормить ее голубей.

Лионгину обжигает неприятное воспоминание: когда носилки «скорой» стукались о лестничные перила, она больше убивалась из-за своего положения, которое станет еще более тяжким, чем из-за благородной, преданной матери старушки. Беззвучно, едва шевеля губами, молилась Тересе своему богу, которого не спугнули удары носилок о перила. Хорошо было бы улыбаться, как она, уставившись глазами в небо или в пустоту — не важно, что там! — сложив усталые, натруженные руки.

— Голубей кормить? — похлопывает Гертруда снятой перчаткой о ладонь. — Они разносят болезни и гадят. Не следовало обещать. Мало у тебя забот, помимо ее голубей?

— Как-нибудь… Побегу я.

— Я бы могла твоей маме иногда…

— Мама впала в детство. Ей трудно угодить. — В словах — лед. — Простите, Гертруда, бегу.

— Беги, детка, беги. — Гертруда взмахивает рукой, как подчиненному в своем управлении, однако нелегко выскользнуть из-под ее власти. — Скажи, Алоизас… помогает?

Крупное деревянное лицо на мгновение как бы выныривает из тени шляпы, теплеет. Алоизас. Невидимое солнце Гертрудиной жизни. Одинокой, невеселой, быть может, не веселее, чем моя, думает Лионгина. Ждет, что раскисну, разболтаюсь. Все равно не поверит ни одному слову. Сочувствие испаряется.

— Помощи не прошу. Просиживает вечера в библиотеке, когда не пишет. Учит итальянский.

Собирался учить итальянский, накупил словарей, но учит ли, сама не знает.

— Итальянский язык — хорошо, но…

— Мужчине женских дел не переделать. Пусть со своими справится! — не может сдержаться Лионгина.

— Говоришь, неважно у него идут дела? — Гертруда сжимает ее локоть, чтобы не убежали пронзаемые прямым взглядом глаза.

— Не жалуюсь. Все хорошо, — высвобождается Лионгина.

— Алоизас овладеет итальянским, если захочет. — Гертруда продолжает идти рядом, но за руку больше не хватает. — Все же… никаких новых публикаций. Не слыхать и о книге.

— Я же сказала, учит итальянский…