Поездка в горы и обратно

Своим пафосом всегда зажигал с кафедры глаза слушателей. Пусть не всех, но у девушек в первых рядах непременно. Эпизод с Моной Лизой, как молодой итальянец бросается на картину с ножом — зачем раздаривает всем свою красоту, точно шлюха? — аудиторию не пронял. Любимый конек — художественные ценности и потребитель — превратился в пресное блюдо. Материалом запасся интересным, не хватило искры. Идя на лекцию, нес ее в душе, но подкрались и затоптали. От образа Н. и чесночного его запаха Алоизас отделался быстро, а вот напряжение в голосе не исчезло. Откашливаясь, словно рыбья косточка в горле застряла, старался вспомнить вдруг выпавшие из памяти точные слова. Его хорошо поставленный голос не владел аудиторией, бухал как попало. Непослушным стало и лицо. Каждая его пора воспринимала то, на что прежде и внимания не обратил бы. Все скамьи заняты, но в другие разы слушателей набивалось куда больше. Тех, кто не пришел, чувствовал кожей лба, как слепые ощущают возникающую на пути преграду. Конспектировали редкие единицы, задние скамьи перешептывались, зевали, перебрасывались записками. Всю аудиторию размагнитил своей недовольно-жалобной миной. Стены обшарпанные, штукатурка сбита до кирпичей, потолки в саже, оконные рамы покорежены… А кто-то строит себе виллы из дефицитных материалов! Алоизас отвел взгляд от стен, попытался сосредоточить внимание на каком-нибудь привлекательном, заинтересованном его лекцией личике. Наконец отыскал такое — голубоглазое, с никем еще, кроме родной матушки, не целованными губами, но больно резанули три безвкусных кольца на пальцах девушки. Лионгина ни одного из них не надела бы, хоть и любит побрякушками обвешиваться. Лионгина не всякое нацепит. Ландыш… Грустно-незабываемый запах, которым пропитана вся одежда в их шкафу. Только Лионгины сейчас не хватало. Тут должен властвовать его голос — никто больше. Верь, даже если я сам в себя не верю! Неужели так панически простился с ней? И она поняла? А если это была всего-навсего риторическая фигура, прием опытного лектора? Алоизас не склонен отрицать неприятные факты только потому, что они неприятны. Возможно, нечто такое мелькнуло в его прощальном взгляде, однако он намеревался подчеркнуть не столько свою, сколько ее роль. Будь сильной, и я одолею сомнения, которые мучают каждого мыслящего человека. Держись за меня, и у меня найдутся силы, как бы ни было тяжко! Вот что хотел внушить ей, а она в ответ наскоро натянула на свое гипсовое лицо добренькую улыбку. С таким лицом можно, хохоча, рассказывать, как приставал на улице какой-то проходимец. С таким лицом нетрудно рассказывать о несчастной, сбитой автомашиной девочке, из-за гибели которой должна была бы прекратить свое извечное вращение земля. Но, пожалуйста, дорогая, не вонзай мне нож в спину, как тогда в горах, в этих проклятых горах! Обвал тогда на нас обрушился, все сметающая лавина. Выкарабкались полумертвые. Да и выкарабкались ли? Может, до сих пор ползет следом, зловеще шурша, звериная лапа, подстерегая малейшую нашу ошибку? Не поддадимся ей, дорогая! Там-тарарам, тарарам-там-там! Алоизас увидел удивленные лица. По залу прокатился недоуменный шепоток. Вслух ляпнул? Он обиженно тряхнул головой, еще больше удивляя студентов, привыкших видеть перед собой всегда сдержанного преподавателя. Не только кожа лица — словно тонкая, легко рвущаяся папиросная бумага. И душу его — не обязательно ножом — иголочкой можно проткнуть. Заскрипела дверь аудитории. Алоизас разъяренно вскинул брови, хотя и не запрещал входить во время лекции. Дверь тихонько затворилась. Никто не вошел, его, ставшего вдруг сверхчувствительным и ранимым, охватило разочарование. Разве кого-то ждал? Нет, нет! Все-таки ощущал чье-то отсутствие. Не чье-то! Той нагловатой и глупой Алмоне И. Ввалиться в дом и требовать незаслуженной отметки? Раньше с такими не церемонился — раз-два и указал бы на дверь. Или встретил улыбочкой, без слов убеждающей, что попытки выклянчить отметку безнадежны. Почему не выгнал, не накричал, наконец? Скомкав и закруглив неудавшуюся лекцию, осторожно, как хрупкий сосуд, вынес из аудитории свое лицо. Казалось, споткнись, задень за что-нибудь — рассыплется в осколки. Остывая и трезвея, постоял возле открытого в институтский дворик окна, у противоположной стены несколько чахлых елочек, серая березка с черными скворечниками, куча песка, завезенного для ремонтных работ, над ними уходящее вдаль нагромождение черепичных крыш, а еще выше — угрюмое, сулящее снег небо. Все, как было, и он таков, каким был. Уже не воспринимает лицо отдельно от тела, от своего нутра.