Поездка в Липецк

— Ах-ах! Это какой? На гармошке?

— Ну!

— Какой играл, а вы с Анютой только плясать, а он бросает?

— Он, он. Говорит мне тада: “Ну-ка, выдь на минутку, погуторим”. Руки в брюки, идем — и все дела. Говорит мне: “Смотри! Как только ты с Анькой танцуешь — я гармонь бросаю!” Так ведь и не давал танцевать.

— Вся деревня поспилася, весь народ. — И бабушка глубоко, до хруста зевнула.

Ближе к Липецку дорога пошла большими плавными волнами — при спуске на первые несколько секунд захватывало дух, но совсем не сильно, как при приседании в начинающем движение лифте, а когда ползли наверх, было интересно смотреть в заднее стекло.

Нюра оживилась и стала широко улыбаться и оказалась щербатой.

— Бабка, напомни карты купить! — сказала Надюшка.

— Контурные, что ли? Нюр, а тебе-то не надо? Слышь, чего папка спрашивает?

— Слышу. — И снова отвернулась к окну.

— Какие контурные? Играть! Наши истрепалися все — кончики бабка позагнула у картинок, чтобы от шиперок отличать.

— Пустомеля, ой пустомеля ты, девка. Не будет тебе пути, пропадешь! Ты играть не можешь — ты и намахлевала. Бабка, слава Богу, уж сто лет как игрок, будто я тебя так не общелкбю!

— Хороший игрок! Хорошие игроки — всю жизнь дураки.

— Ну, пошло, пошло! Я как-то зимой к Василию зашел, — дядя Виталик обернулся ко мне, показывая табак из дешевой папироски, налипший на десны, — сидят в зале, лупятся. “Какой счет?” — говорю. Сто шестьдесят на двести семьдесят, как-то так у них, картежницы.

— Чтоб я с бабкой еще играла! За ней только смотри и смотри — то в битом роется: тузы ищет, то у нее было двенадцать карт, глядь — уж все кудай-то сбагрила, сидит зубами сверкает: четыре козыря у нее.

— Ой врунья, ой врунья. И здорова же ты, девка, врать. Ну кто так делает? Уж не ты ли? То на козыря она шиперки кидает, то подкинет чего — непонятно чего. Плохая такая игра.

 

За березовым столиком возле бабушкиного дома за день перебывает полсовхоза. Ребятишки вертятся там целыми днями — грызут семечки, швыряют линючие фантики от сосулек, жгут спички. Вечером сходятся туда бабки в галошах и тапках, с хворостинами — ждут, когда пастухи пригонят коров, стадо свернет с большака и захрустит копытами по гравию. С наступлением темноты за белым столиком собираются девушки — неприлично ведь приходить в клуб поодиночке. В тренировочных костюмах и лодочках, в джинсах и с перстнями, купленными в киосках в Москве и у цыганок на рынке в Липецке. Губы у девушек ровно, как по трафарету, накрашены фиолетовой помадой, пахнет лаком для волос, дезодорантами и самыми разными духами, слышится смех и мат.

Надюшка возвращается из клуба рано — натанцуется с подружками, пока старшие не пришли, пристукнет какого-нибудь мальчишку на год, на два помладше себя и идет домой, по пути обрывая чужие яблоки и закидывая их за ворот олимпийки.

Часто за столиком сидит бабушка в синем рабочем халате, — у нее бессонница и болит грудь. Надюшка высыпает на стол яблоки, бабушка лезет в карман — там у нее крестик на грязной резинке, пристегнутый большой булавкой, мятые, сросшиеся с обертками ириски и карты.

Стол стоит как раз под фонарем, и на забор падают четкие полиграфические тени, карты придавлены зелеными яблоками.

 

— Ладно, бабка, пост скоро — ты ремень-то накинь.

— Иде ж?

— Бабка бестолковая! — Походя подняв сумку, Надюшка взялась за ремень и бросила его бабушке на колени.

— А зачем это?

— Если врежемся, стекло лобешником не просадишь.— Дядя Виталик тоже перекинул ремень через себя, но пристегиваться не стал.

— Не выскочишь с ремнем-то этим — так и сгоришь, — сказала бабушка.

Надюшка захохотала громко и резко, жмурясь и зажимая рот ладонями, чтобы не плеваться.

— Во, сдурела девка.

— Укачало, что ли, Надюх?

— Вспомнила: кошка, ба, помнишь, в Новый год дождик сожрала. Гляжу, с двух концов торчит — и из рота, и из… — Надюшка захохотала еще громче.

— Тянули-то с какого конца? — спросил дядя Виталик.

— Тянули! Отрезали тама и тама…

Гжельской коробочкой промелькнул пост ГАИ при въезде в город…

— Отвезем девок в “Сказку”, а сами махнем на рынок, — сказал дядя Виталик.

— Да будет тебе, “Сказку” какую-то, дураску, — возразила бабушка, — как их оставить, еще пристанет кто.

— Давайте все в “Сказку”, а потом на рынок, — проныла Надюшка.

— Ну что их на рынке мучить-то? Нюрка вон раздергается… то, пап, купи, то купи. И Машка устанет. Уморилась, Маш?

— Не-а…

— Ну как знаете. Смотрите, девки, не нахулюганьте тама. Надька, ты вести себя не можешь — на Машу смотри, как она, так и ты.

Нас оставили в кафе с вентиляторами под потолком, с рисунками на больших магазинных витринах, с тюлевыми шторами на окнах и дверях — от мух и с пустыми стаканами для салфеток на столиках. Бабушка сунула мне в руку несколько смятых десяток, свернутых трубочкой, зеленый “Москвич” развернулся и умчался по жаркой улице.

В “Сказке” было сонно и таинственно. Я чувствовала себя взрослой и волновалась: мне предстояло что-то покупать самой — деньги вспотели в руке.