Шахматы

Рамиль Халиков

ШАХМАТЫ

Рассказ

 

Шахматы были единственной игрой, в которую он способен был теперь играть. Чаще сидел сам с собой, вечерами, сразу погружаясь в чудную, без фальши, черно-белую жизнь, где заранее просчитаны едва ли не все варианты, где конь ходит говном, пьяны офицеры и только тура честна и прямолинейна. Где королева, вступая последней, делает тот волнующий тесный шажок в сторону — как если б узка юбка, — нащупывая туфелькой ту неверную желтую клетку, которую здесь видит только она, да, пожалуй, еще и он сам, замерший напротив нее в воспоминаниях. Кажется, свою партию он уже проиграл — потому как слишком поздно понял, что в его жизни над черной и белой клетками, чуть в стороне, незримо витала клетка желтая — а стало быть, иногда ему надо было ходить иначе.

Теперь ему оставалась эта доска — он разыгрывал партию в то время, когда день за окном сдает свою партию ночи, долгий эндшпиль, черная клетка ползет на белую: сумерки, скрип стула, пешка, зажатая в руке. Это было похоже на упрямое сидение на двух концах доски сразу, замершая в атаке лавина белых, ответная неприязнь черных, где легко разменивались фигуры, но так давно не бывало победы — упоительной, юной, со знаменем на древке.

 

Конечно же, играть в шахматы его могла научить только она. Трудно сказать, почему она взялась за это, не научившись толком играть сама, но он сразу оценил ситуацию, стоило им в первый раз оказаться за одной доской. “Кажется, вам не довелось этим летом выбраться на море”, — сказала она. “Я не люблю загорать”, — ответил он. Перед ним сидела самая настоящая, неведомо откуда в этих краях взявшаяся мулатка. Само собой, черный цвет был у нее — лишь позже он узнал, что новичкам всем, независимо от цвета кожи, дают белый, — и стоило ей гибкой рукой двинуть вперед свою пешку, как он понял, что такое в действительности есть черная королева. В шахматы белых людей должны учить только черные инструкторы. Так лучше понимаешь суть игры: что такое черный цвет и насколько уязвим перед ним белый. Что касается его, то он к тому же понял немного больше: на инструкторше была великолепная желтая юбка. Белый новичок, черный инструктор и желтая юбка между ними. Если бы они оказались в одной постели, можно было б подумать, что это с шахматного поля сбежали две крайние клетки, черная и белая, ну а желтую юбку можно было бы повесить на спинку стула — так, чтобы она все время была перед глазами. Перед тем как она пришла к нему в первый раз, он специально к ее визиту задумал эту знаменитую простыню — полновесное шахматное поле, нанесенное на лучшую материю, что он нашел в магазине постельного белья. Все шестьдесят четыре клетки, на которых отныне им можно было бы разыграть, пожалуй, любую партию. Он не помнит, кто из них сделал первый ход, но это была как раз такая партия, когда никому уже не важно, кто делает первый ход. Это была партия — кажется, ее не найти ни в одном из шахматных учебников, — когда даже пронзительный плен его белого короля казался, конечно, победой.

 

С нею он впервые почувствовал, что такое ночь, — она расхаживала перед ним по комнате в кромешной тьме, сама нагота ее была скорее уже этим черным воздухом, и только штрих сигареты отчеркивал ее путь где-то в глубине, на самом донышке его глаза, — и достаточно было ему увидеть ее на фоне маленького вдруг задрожавшего холодильничка, как он понял, что такое, собственно, ночь. О чем они тогда говорили? Во всяком случае, не о последней партии очередного претендента на чемпионский титул. Сама речь ее — влажная, томная — обещала ночь, прохладную простыню, — они начинали всегда одинаково, ходом е² — какой-то длинный упоительный поцелуй не без быстрого, нетерпеливого, чуть фиолетового языка — истинного языка мулатки.