Шахматы

Сейчас не бывает уже таких темных ночей, шахматные комбинации стали чересчур сложны, ему трудно уже понять, как, с треском продув первые две в своей жизни партии, можно уверенно чувствовать себя чемпионом, и, наверное, среди всех шахматных инструкторов страны не найдешь уже ни одной мулатки с таким чуть фиолетовым языком. Он хорошо помнит, как однажды сидели они в приглушенном свете луны, недалеко от прозрачных клеток окна, и двойной неначатый ряд лакированных фигур перед ним мерцал так, будто она только что обработала их — умело и легко, как может только она одна, — своим змеиным язычком. Почему-то он медлил делать ход, она, как опытный инструктор, не торопила, и, кажется, до сих пор ему не понятно, как следовало тогда сыграть. Ему хотелось начать необыкновенно, хотелось вина, хотелось огонька сигареты в откинутой руке, хотелось, чтобы она присела на корточках рядом — черная кровь добавляет гибкости в коленях. Кажется, он до сих пор и сидит вот так, только их разделяет теперь целое, не сосчитать всех клеток, поле времени. Это, наверное, единственное поле, на котором бессильно цепенеют самые сильные фигуры, даже этот мускулистый конь, рвущийся с доски, умеющий перемахивать вбок не только через своих и чужих, но, кажется, и через головы игроков. Их партия окончилась банально — она вышла за офицера, вроде бы даже за того самого, кого, под правой рукой, он всегда держал в резерве, выдвигая вперед только под конец. Он до сих пор помнит его замечательное умение делать неожиданные косые ходы, которые он так ценил и которые порой, если она бывала благодушно невнимательна к его комбинациям, приносили ему победу. “Мат”, — сказал он, сделав последний ход. Она, прищурившись, окинула сложившуюся позицию — как он теперь понимает, чуть дольше, чем следовало, задержавшись на том решительном офицере, что только что пленил черную королеву, — и вдруг легко вышла из-под удара тем единственным спасавшим ее ходом, возможность которого он просто прозевал. Он до сих пор помнит растерянную, под слоем лака, физиономию своего офицера, глядевшего на него с доски, — в то мгновение они были еще заодно. Это была одна из последних сыгранных ими партий, и ее финальную, совершенно матовую для него комбинацию они разыграли уже на шотландском пледе — шерстяном двойняке простыни — с его бесчисленными клетками, сосчитать которые трудно было бы даже в шутку, но зато в его расцветке уверенно лидировал желтый. Он и сейчас мог бы показать стул, на спинке которого в те времена ночи напролет реяла ее лучшая юбка, он мог бы даже, пожалуй, назвать день, когда вдруг обнаружил среди фигур пропажу офицера — несомненно, это он, отбив у неприятеля коня, унес прочь на крупе и его, и черную королеву, — она позвонила вечером и сообщила, что выходит замуж. Их общий знакомый оказался всего-навсего курсантом третьего курса военной академии. Я хорошо представлял себе этого парня — в конце концов, я им командовал, и мне ничего не запомнилось в нем выдающегося, кроме этих его могучих косых прыжков, вносящих суматоху в стан черных, я даже не могу сказать, сможет ли он когда-нибудь в партии с тобой командовать своими фигурами, хотя бы так же бездарно, как ими командовал я. Ведь я, кажется, был не худшим твоим учеником — чего стоят одни только эти желтые клетки. Клетки, о существовании которых, кажется, ты и сама лишь смутно догадывалась. Помнишь, что ты сказала мне в тот день, когда впервые очутилась в моей квартире, тебе все было любопытно, и ты, конечно, не смогла пройти мимо постели просто так. Помню, тебя восхитил плед, и ты заволновалась вдвойне, стоило тебе обнаружить под ним эту настоящую шахматную простыню. Я сказал тебе, что теперь даже ночью я могу не расставаться со своей любимой игрой. “Ну и как, это помогает тебе ее совершенствовать?” Ответил я не раньше чем через полчаса. Я расправил под тобой смятую простыню — это поле должно быть в полном порядке, потому что наша партия только начиналась, — и сказал тебе: “Как видишь”. Твоя ослепительная юбка свешивалась со спинки стула до самого пола, и казалось, сейчас упадет — она так и висит все время перед моими глазами, даже сейчас, если я забываюсь, кажется, что стул охвачен этим желтым пламенем и так непросто его потушить. “Я не думала, что сдамся так быстро, — сказала ты, — но, думаю, шахматная доска должна быть чуть-чуть жестче. Насколько я понимаю в шахматах”. Надевай свою юбку, слышишь, не то она испепелит этот стул — единственное, что теперь у меня осталось. Стул и шахматная доска — такое впечатление, что эту партию я сыграл против самого себя. “Вообще-то, мой милый, ты должен был бы выигрывать у меня всегда”. — “Почему?” — “Потому что у тебя в запасе всегда есть одна запасная фигура! — Ты повела глазами вниз. — Семнадцатая по счету, — уточнила ты, — и самая главная”. Все верно, фигура, которой никогда не могло быть у тебя. Вряд ли такое могло прийти в голову такому простому, как я, игроку. По этим делам — там, где начинались шахматные поля, — ты всегда была куда смышленей меня. “Кроме того, — усмехнулась ты, — у тебя есть такая чудная шахматная доска, на которой ты сможешь задействовать, пожалуй, и все семнадцать”.