Поездка в Новгород-Северский

Последние домики исчезли, выехали в степь. И распахнулось перед нами великое звездное небо… Машина словно вырвалась, выкатила неожиданно из какой-то тяжелой узкой темноты под этот величественный и огромный купол над чистой и безбрежной землей. Мы все дальше и дальше въезжали в степь, открывались новые дали, и показалось, что мы поднимаемся куда-то, возносимся все выше и выше. Наше мелкое, суетное, чем была наполнена душа, уходило, таяло, и каким-то целительным бальзамом вливалась, очищала нас эта высокая торжественность ночного неба и земли. Все затихли, очарованные дорогой; светились круглые окошки приборов на щитке, однотонно работал мотор, не тревожа плотную бессмертную тишину этих пространств. И мы, и наш «газик» были крохотными, случайно попавшими сюда и затерявшимися. Машина мчала по степи, но движение видно было только лишь по узкой полоске света впереди, в которую стремительно всасывалась такая же узкая полоска стерни. Казалось, мы уже не властны здесь, машина неслась куда-то сама, а все было едино, кругло, земля вдали переходила в небо, все было могучее, прекрасное и нечеловеческое, и мы плыли в этом… Все, не замечая друг друга, смотрели, чуть пригнувшись, вперед, все притихли, как будто почувствовали, что над нами сейчас склонилась вечность, которая всегда над нами, но редко смотрит на нас… Где и когда вспомнится мне это? И степь, и люди, с которыми на короткий и прекрасный час свела судьба. Неизвестно. Буду ли я еще когда-нибудь здесь?.. Неизвестно. И вспомнят ли меня хоть однажды мои случайные попутчики?

Я чувствовал тайну, словно, очищенный ночной степью и звездномерцающим небом, мог наконец почувствовать ее, приобщиться к ней, к великой тайне дуновения ветерка и движения волны, к тайне плодородия земли и наших страстей, встреч, раздумий…

Кто знает, может быть, каждому, думал я — думал непроизвольно, словно мысль тихо брела куда-то сама собой, отдельно от меня, — каждому человеку, может быть, необходимо хотя бы однажды побыть наедине перед этой спокойной землей да глубоким ночным небом и раскрыться душой, чтобы войти, быть допущенным под эти торжественные своды, не сотворенные человеком. Но это и нелегко — оказаться наедине с собой, подумалось мне… А земля покачивала нас, тянулась куда-то, и светился далекий горизонт.

Но вот что-то изменилось: дорога расширилась, завернула в нее еще одна, с поля приблудившая, пошли ухабы, и все уже почувствовали другое, привычное, словно спало это непонятное оцепенение, вызванное ночной степью. И тут из-за горизонта вынырнули наполненные густой тьмой силуэты деревьев, крыш. Приближался Чолхов, и я уже думал, как мне добираться дальше: попросить и меня подвезти или идти пешком? А в машине сразу оживились, заговорили, племянница показывала шоферу дорогу, женщина сказала мужу, что, наверно, их заждались, и из разговора между ними я понял, что они едут на похороны. Наконец возле единственного освещенного дома остановились. Яркие окна подчеркивал темный треугольник крыши; вся улица была тихой и сонной, лишь где-то полаяла собака, встревоженная машиной. Родственники пошли в дом, и оттуда тотчас стали слышны причитания, женский плач.

Милиционер, оставив фуражку на сиденье, выбрался из машины и, не глядя на нас, постучал ногой по одному скату, по другому, закурил. На голенищах его сапог тускло отражался свет из окон. Наступила неловкая пауза. Я смотрел на девушку, которая робко стояла у забора, явно не зная, что делать дальше, и вдруг почувствовал себя здесь чужим, мне захотелось уйти в ночь, чтобы никогда никого и ни о чем не просить. Но мы все уже были связаны друг с другом этой ночной дорогой.

Тут из дома вышла племянница и, вытирая платочком слезы, сказала Сергею:

— Поехали.

Они сели в машину. Уже оттуда своим обычным бойким голосом она сказала нам:

— Так вы заходите в дом, чего на улице стоять. Мы недалеко, на стан, заправимся, а потом уж Сергей отвезет вас.