Поездка в Новгород-Северский

Здесь росли кусты сирени вдоль штакетника, три яблони, густо усеянные маленькими яблочками, а посреди скверика бугрилась неухоженная клумба. В дальнем углу тянулась к вечернему тающему небу старая береза; под ней на траве сидели два мужика и, разложив снедь на газете, вели неторопливый разговор. Все вокруг было покойно и тихо; никто никуда не спешил, да казалось, что и нельзя было суетиться здесь, где не было сейчас почти никакого движения. И впервые за все то время, что я приезжал сюда, я мог все рассмотреть, увидеть, чего не приходилось замечать из-за постоянной спешки, так как автобус в деревню отправлялся через десять минут после прихода на эту станцию московского поезда и надо было каждый раз бежать с вещами через площадь к автобусной станции, чтобы не ждать полдня следующего автобуса. А сейчас к тому же все, что я видел, воспринималось мной по-особому, воспринималось в сравнении с далеким прошлым, с тем, что здесь было когда-то давно, что я мог вообразить себе. Я смотрел на площадь с водопроводной колонкой возле старого колодца, на последних пассажиров, которые расположились под навесом автостанции, где уже не было сутолоки дневной, молчал динамик, да, наверно, и касса уже была закрыта; видел перспективу улицы, что выходила на площадь, видел домики, заборы, редких прохожих вдали, а слева, где сидели под березой мужики, за сквериком тянулись вдоль железнодорожных рельсов какие-то склады, помещения, подъезд к которым закрывали ворота из толстых металлических прутьев, скрепленных крест-накрест двумя зелеными полосками. Но замечая все это, я представлял себе лес, который был когда-то на этом месте. Я думал о том, что давно прошло, но было; и мысль моя усиливалась волнением перед встречей с Новгород-Северским, известным еще со школы. В лето 1185-го Игорь, князь Новгород-Северский, «иже истягну умь крѣпостію своею и поостри сердца своего мужествомъ», выступил на половцев. И шел он со своей дружиною где-то здесь…

Поэтому свежо виделось мне, словно все было высвечено светом тайны постоянного обновления земли. Почему стало все так на том же самом месте, где были когда-то одни деревья? — думал я. Вот к воротам, запылив площадь, подъехала бортовая машина, из кабины выбралась женщина в темной кофте и крикнула:

— Сельхозтехника! Откройте ворота!

Но все было тихо во дворе, меж этих складов, и тогда она крикнула еще раз, пронзительно, недовольно. Мужики под березой прекратили свой разговор, повернули в сторону машины свои головы в темно-синих кепках и застыли, ожидая, откроет кто-нибудь ворота или нет. Я увидел, что это же заинтересовало и тех, кто сидел по ту сторону площади, у автостанции. Все молча ждали. Где-то прокричал петух; свистнул тепловоз, маневрируя на путях, лязгнули друг о друга вагоны. Наконец в глубине двора из-за какого-то склада на шум женщины показался хромой старик в засаленном кителе и выцветшей военной фуражке. Со связкой ключей, которой он размахивал словно кадилом, переваливаясь с одной ноги на другую, старик спешил к воротам.

— Да слышу, слышу, — кричал он на ходу, — раскудахталась.

Открыл ворота, машина заехала во двор, и тогда мужики под березой снова занялись своим делом.

— Спал дед, — с удивлением сказал один из них другому. — Среди бела дня.

— Угу, — быстро и невозмутимо подтвердил другой. — Спал.

Тут вдруг у магазина, что был рядом с автостанцией, раздалось:

— Степь да степь круго-ом…

Все повернули головы к певцу. Тот шел от магазина по пыльной серой дороге, слегка покачиваясь и с трудом передвигая ноги в сапогах. Фуражка у него чудом держалась на затылке, открыв черные с проседью волосы. Дальше этой строчки у него дело не пошло; он остановился, перевел дух и медленно оглядел площадь, пытаясь что-то понять, осмыслить. Затем махнул рукой и повернул обратно.

— Степь да степь круго-ом…