Поездка в Новгород-Северский

А там и старый Опанас приходит, за ним еще кто-нибудь, потом еще, и вот сейчас неожиданно так вспомнил он, как сидят они, кто на лавке, кто на полатях, ровесники его деда с бабкой, знакомые друг другу с детских лет, и при свете лампы ведут разговор. Тогда еще не было в их глухой деревне ни телевизора, ни даже электричества, люди не хотели оставаться одинокими в полутемных хатах, они вот так собирались вместе, чтобы говорить и слушать других. Так получилось, что по вечерам собирались именно в их хате. За окнами синела зима, иногда завывал ветер, а он лежал на печи, сверху смотрел на всех широко открытыми глазами и слушал. О чем только не говорили! И о ведьмах даже, о каких-то случаях на лесных болотах, и о помещиках вспоминали, и песни старые пели… Рассказывали и о том, что делается в соседних селах, передавали услышанные вести то ли от калики перехожего, то ли от родственников, то ли от тех, кто в церковь приходил. Церковь, приземистая, но просторная, с золотыми маковками и крестами, была в их селе единственная на всю округу, и Климов вдруг вспомнил эту церковь, с ее ярко светящимися высокими окнами, с распахнутой дверью, откуда лилось церковное пение, прерываемое гулом толпы, то стихающим, то вдруг усиливающимся, словно выталкиваемым в эту открытую дверь на воздух, где и расплывался, таял в теплой майской ночи — ночи пасхальной. Он увидел все сейчас глазами того мальчика, который бегал вокруг церкви, играл вместе с такими же, как он, ребятами до пасхальной полуночи, до крестного хода. Огороженный решетчатой оградой цвинтарь окутала тихая, мягкая темнота, дрожащая в теплых потоках света из церковных окон. Играя в свои игры, было интересно пробегать через эти потоки света, что опускались на весеннюю травку, выныривать из темноты и, чуть ослепнув, опять исчезать в ней, уже по другую сторону светлого квадрата на земле. Изредка они, тогда еще деревенские мальцы, в отличие от ребят постарше, степенно о чем-то говоривших на крыльце или куривших в стороне, заходили любопытства ради внутрь, заглядывали в переполненную взрослыми церковь, вытягивали шеи, чтобы увидеть поверх непокрытых голов хоть что-нибудь, но, так ничего и не увидев издали, продолжали свои игры, которые вели здесь, в центре деревни, и потом, когда уже спустя год или два церковь стала клубом, клиросы стали галеркой, алтарь — сценой, на которой, кроме кино, изредка показывала свои номера районная художественная самодеятельность, дробно стучала каблуками в танцах под баян… Наконец, наступала полночь, вовсю гудели, звенели колокола, и с пением, с хоругвями проходил крестный ход вокруг церкви, а позднее начиналось освящение еды. Плотно, один к одному, становились на цвинтаре люди, собравшиеся со всех окрестных деревень, раскладывали перед собой в кошиках, узелках испеченные хлеба, высокие круглые пасхи, раскрашенные яички, куски сала — кто что принес. Священник, облаченный в ризы, размахивая дымившимся кадилом, важно шел вдоль всей этой ярмарки и кропил все священной водой, которую рядом в серебряном ведерке нес дьяк. Казалось, что взрослые тоже играют в какую-то свою, торжественную игру… Но он тут же шел домой, как было наказано дедом, а во дворе останавливался и зачарованно смотрел поверх калитки, как по серой дороге нескончаемым, казалось, потоком идут в темноте в свои села люди, тихо и глухо гомонят, несут в руках зажженные свечи, кто обернув их бумагой, кто прикрывая фанеркой, чтобы донести этот огонь в дом. Темная людская масса в бликах, отсветах огней плыла мимо двора, мимо него, запоминающего все… А сейчас, спустя много лет, все это уже увиделось так, как будто уходили тогда люди в небытие, но горели их свечи, светились сердца… Как многое вдруг ожило! Сколько же было всего, какая длинная жизнь, если вспомнить ее. И сейчас невольно он удивлялся и радовался, если неожиданно вспоминалось то, что, казалось, никогда не должно вспоминаться, уже умерло навеки, но, оказывается, ничего не умирает, пока жива память… Никогда не вспоминалось, лишь только вот сейчас он вдруг увидел, а точнее, с удивлением нашел, обнаружил себя на санках скользящим по заледеневшим лугам. И так хорошо ему, так уютно от чувства затерянности в бескрайней ледяной пустыне, от чувства свободы и от этого одинокого своего быстрого движения в никуда.