Поездка в Новгород-Северский

В осеннее половодье речка выходила из берегов, заливала луга, подступая к самой деревне, затапливая даже огороды, а потом все это пространство, до самых дальних холмов, до Александровской долины, сковывалось морозом, леденело. И тогда он с ребятами, а чаще сам спускался к лугу, садился в санки, удобно устраивался в них и скользил куда глаза глядят, отталкиваясь, как лыжник, короткими палками с вбитыми в нижние концы гвоздями, у которых срезались шляпки. С хрустом вонзаются гвозди в синеватый лед, под которым видна выгоревшая за лето луговая трава; ударишь несколько раз изо всей силы, оттолкнешься палками часто-часто, упираясь ногами в загнутые впереди полозья, и понесутся санки, заскользят, натянуто звеня, чуть вздрагивая на бугорках, и заходят впереди, задвигаются, приближаясь, заснеженные холмы с чернеющей наверху полоской лесов по всему горизонту. Неужели это было?! Простая, обычная жизнь, будь то длинные зимние вечера в хате или эти игры возле церкви, или катание на санках, стала до боли дорогой, осветилась теперь печальным и торжественным светом неповторимости и забвения… Но дальше, дальше… Раскручивалась какая-то волшебная лента, и то, что было на ней, что отпечаталось, было дорого, хотелось возвратить. И даже эти густо-синие тучи, тоже вспомнившиеся, которые нависли над всей землей от горизонта до горизонта, и под ними зеленый луг потемнел, сжался в ожидании чего-то страшного. Нигде тогда не было ни души, лишь он один со стадом коров, тревожно сбившимся в кучу. Зигзаги ярких молний беззвучно вспарывают набухшие тучи, еще миг — и вдруг оглушительно раскололось небо, хлынул проливной дождь, за которым тотчас же исчезла деревня. Но что ему дождь! Он прыгал, свернув одежонку в пастуший брезентовый плащ, прыгал, хохотал и в детском восторге что-то кричал грохочущему небу. И не было страха, может, потому, что стоял он тогда на родной земле. Вот только где теперь это упорство, эта детская радость, с которой все преграды нипочем?

И вдруг ему вспомнилось, как бабушка кормила в углу двора утят, а он открывает калитку — и слезы уже готовы политься из глаз, он весь грязный, упал в лужу; она успокаивает его, а потом он сидит на кухне, уже в чистом, пьет молоко и в окно видит, как она стирает его грязные брюки и рубашку. Сколько же она за ним перестирала! Сколько раз утешила, сколько бед отвела…

Климов вздохнул, лег затем на скамейку, которая все еще хранила в себе тепло солнца. Лежал и смотрел в звездное небо, пока ему не показалось, что он затерялся в звездных далях.

Допоздна он был в одиночестве. Слишком многое вспомнилось, из глубины души поднялось. Он видел, как падали звезды и проплывали в небе яркие точки спутников; чувствовал, как пролетал ветер и пахла трава… Когда же пришел домой, в комнате все спали. Фонарь, что висел напротив окон, раскачивался от ветра, и полукруг тени от колпака над ним то поднимался, то опускался по стенам комнаты. Он лег в постель, но уснул не сразу. Расплывчато вспомнилось детство, словно никак не могла остановиться работа памяти, но это были сердцу близкие воспоминания, и зародилась надежда, что смерти нет, что он еще увидится с бабушкой, на душе стало спокойно, и он уснул.

Глава вторая

Климов проснулся, когда уже солнце поднималось над городом. В комнате стояла тишина, никто, против обычного, не спешил. Была суббота. За распахнутым окном весело чирикали воробьи, радуясь погожему дню.

В ту особенную, первую минуту после сна, когда он еще не открыл глаза, лишь услышал птиц, шелест листьев и почувствовал сквозь веки ясный солнечный свет, ему показалось, что он дома, в деревне. Радостно стало, даже когда глаза открыл, эта радость не ушла. Хорошо было лежать в теплой постели и дышать свежим воздухом чистого прохладного утра.