Поездка в Новгород-Северский

— Та-а, не узнаешь, одни глаза и остались.

— А как… хоронили?

— Схоронили, — тетка вздохнула. — Наплакалась я. И над своей долей плакала… Бабка твоя в нашем роду самая душевная была… Людей пришло много, никому за жизнь она плохого не сделала, а что еще от человека надо?

Тетка стала сбивчиво рассказывать о похоронах, часто умолкая, чтобы не заплакать, но Климов и так почему-то отчетливо все сразу представил, может потому, что видел в детстве похороны. Он помнил колокольный звон, помнил, как несли впереди икону с рушником и крест, который потом поставили над могилой, чтобы под дождливым, солнечным или снежным небом стоял он единственной отметиной о человеке, жившем на этой земле.

Климова вновь обожгло раскаяние. И он заторопился в дорогу. Как будто еще хоть что-то можно было изменить!

Тетка дала ему резиновые сапоги и брезентовый плащ с капюшоном.

— Что тут твоя болоня, — сказала она. — А может, отдохнешь, пока дождь кончится?

Но он спешил.

Улочкой, размытой дождем, вышел на кочковатый луг. Путь лугом был короче. Дождь, ослабев, тихо моросил. Климов шел, выбирая кочки потверже, но иногда нога соскальзывала с них, под подошвой чавкало, и разлеталась болотная жижа. Здесь лежала узкая болотистая полоска луга между лесом и речкой, скрытой отсюда густыми прибрежными вербами.

Но вот впереди, там, где, тесня деревню, речка уходила в сторону, ширилась унылая под дождем равнина луга. И он увидел вдали сквозь сеево дождя сады и хатки, такие знакомые, что, несмотря на непогоду, ему стало тепло. А вокруг была линия горизонта, которая очертила детство.

Климов шел, смотрел на леса, что замерли на холмах, и вспоминал их названия: Поповщина, Зеленский лес, Хаиха. Лишь заблестевшие от воды дороги, поднимавшиеся на холм, разделяли эти леса. Луг был как зеленая плешина среди лесов.

Климов шел в плаще, наглухо застегнутом, голову плотно укрывал капюшон, и у него возникло ощущение уюта, тепла и покоя от этого своего одиночества на мокрых лугах.

Впереди на траве что-то белело. Когда он подошел ближе, то увидел вырванный из журнала портрет художника и ученого, который жил в средине века. Было тихо, лишь дождь шуршал по бумаге да по плащу. Глаза бородатого старца смотрели с такой пронзительной силой, что Климов, как завороженный, застыл перед этим взглядом из глубины веков. Но это длилось всего лишь миг, он поднял голову и увидел; впереди — рукой подать — лежал бревенчатый мостик через рябившую от дождя реку, а за поникшими на том берегу вербами начинались дворы его деревни.

Глава четвертая

Еще издали увидел он свой двор. Но когда подошел ближе, сердце его сжалось; убого стояли уже покосившиеся ворота, да и сама когда-то весело белевшая хатка выглядела сирой, заброшенной.

Поспешно открыв калитку, которая, как и ворота, была давно не крашена, в трещинах, он словно в землю врос: никогда бы он и представить себе не смог, чтобы двор был таким запущенным. Обычно дед по два-три раза в день за метлу брался, за каждую щепку, даже случайно оброненную, ворчал — для него хата начиналась со двора. Но сейчас уж не только двор, но и сама хата, обычно в это время уже плотно обставленная на зиму связками камыша и кукурузы, стояла под хмурым небом голая и даже не побеленная.

Климов пересек двор; из-за сарая, на соломенной почерневшей крыше которого ярко зеленел мох, уже не выглядывал берест, где когда-то гнездились аисты: наверно, дед спилил его от нужды на дрова… Вытирая о железку у порога налипшую к сапогам грязь, он смотрел вдоль хаты на старую, любимую в детстве шелковицу, что, покачивая верхушкой, по-прежнему свободно стояла у погреба, за которым начинался голый, но не вспаханный еще огород. И ему показалось, что шелковица смотрит на него и тихо, укоризненно покачивает верхушкой, как головой…

Он сглотнул горечь в пересохшем горле, затем быстрым движением открыл знакомую щеколду дверей. На сундук в темных сенях сбросил тяжелые от дождя плащ и сумку и, волнуясь, вошел в полутемную хату. Дед сидел у стола. Климов сразу же хотел шагнуть к нему, но вдруг ослабел и, застыв у двери, хрипло выдавил:

— Здравствуй, деда, вот… я и приехал.

Дед, подслеповато всматривавшийся в него, тут же суетливо и неловко встал, затрясся, сухой, сгорбленный, и острая жалость к нему до боли полоснула Климова, толкнула от двери… Он шагнул навстречу старику, слепо ткнулся губами в серебристую, сухую и колкую щеку. Дед сморщился, по-детски всхлипнул и обмяк, а у него перехватило горло…

Потом дед, шмыгая носом, отвернулся в сторону, словно от неловкости за минутную свою слабость, ладонью вытер слезы под глазами и на усах; не глядя на него, кивнул головой: «А вот…» — и, не закончив, опустился в кресло. Климов сначала не понял, а потом спохватился, догадавшись обо всем, и обернулся. На пороге кухни все это время, наверно, стояла приятная старушка с аккуратно подобранными под чепец седыми волосами и вытирала передником глаза. Она улыбнулась и подала ему руку, но Климов обнял ее, и тогда она ласково сказала:

— Здравствуй, Сережа, я о тебе наслышалась от деда.