Поездка в Новгород-Северский

Чуть помолчала, рассматривая его, и опять улыбнулась своими когда-то синими, а теперь словно выцветшими глазами:

— А мы тебя ждали. Кошка еще утром умывалась, и я деду так и сказала: будут гости. Раскинула на картах, получилось, что ты должен приехать.

— Она мастерица на картах гадать, — сказал дед. — Многие приходят, чтобы погадала.

— Да будет тебе, — отмахнулась Петровна.

— Та-ак, — неопределенно протянул дед. — Что, дождь не кончился?

— Да, почти кончился, — ответил Климов.

Дед встал, но лишь вздохнул, ничего не сказал и опять сел на этот старый самодельный стул с подлокотниками и высокой прямой спинкой. И, глядя на деда, на то, как он садился, Климов понял, что дед теперь подолгу сидит на стуле, набираясь сил перед тем, как что-либо сделать по хозяйству.

Помолчали. Петровна отрешенно смотрела в окно, о чем-то своем на минуту запечалившись, а дед достал из засаленных ватных штанов платок и неторопливо вытирал глаза. Наступившей тишины они не замечали, видимо, уж привыкли к ней. Но Климову она показалась какой-то кладбищенской. Он хотел было спросить хотя бы о том, как живут соседи, но тут Петровна, спохватившись, сказала:

— Мы ведь еще не обедали, у меня все готово, в печи дожидается. Да ты садись, — махнула она ему рукой, — отдохни.

И ушла на кухню.

Климов сел на лавку.

— Вот, как видишь, живем, — сказал дед и посмотрел на него. — Не забыл, значит, меня, приехал.

— Да что ты, деда, я о тебе всегда помнил!

Дед хотел улыбнуться ему, но улыбка не получилась; опять достал платок, вытер глаза. «Как же он сдал…» — подумал Климов, глядя на него.

Те же синие лавки тянулись под окнами вдоль стен, стыкуясь в углу. Там же и стол был. Угол по-прежнему занимала большая икона, перед которой, над покрытым скатертью столом, висела все та же лампадка. Когда-то здесь было просторно, и для детского воображения хватало таинственных углов; теперь это всего лишь маленькая комната, в которой две лавки, стол и печь с лежанкой.

Климов вздохнул. Где он только не был за эти годы, как его не била и не гнула судьба, а здесь мерно тикали ходики с гирькой на длинной цепочке, тикали изо дня в день, нужно было только вовремя подтягивать гирьку, на которой для тяги висели еще и ржавые ножницы; и все те же фотографии каких-то даже дальних родственников, то ли умерших, то ли еще где-то живущих, были собраны в рамках с пожелтевшими стеклами, висели на одном и том же месте, заполняя простенок, и никто и ничто их не могло сдвинуть; и три большие портрета, на которых висели рушники, все так же украшали стену над окнами: его, пятилетнего, только пришедшего после смерти матери в этот дом, и деда с бабкой — нарисованные двадцать лет назад случайно забредшим в этот глухой край хромым, обросшим художником, который за ночлег да за выпивку перерисовал чуть ли не всю деревню, и старых и малых. И Климову показалось, что он никуда и не уезжал отсюда, только незаметно и быстро повзрослел. Но от этого и горько было — столько лет прошло, а чего-то важного, главного для себя он так и не определил, не нашел.

— Да-а, — сказал дед, видимо по-своему понимая его вздох. — Зима скоро… А Петровна у меня работящая, и обед сварить, и постирать — вертится.

И только тут, взглянув на деда, Климов понял, что тот уже переступил какой-то порог, за которым отношение к жизни иное, чем было до этого, закладывалось с детства: он уже готовился к смерти. Словно почувствовав эту мысль, дед повернулся к нему — взгляды их встретились. И неожиданно столько заблестело в глазах деда немой любви к нему и печали, что Климов, с трудом выдерживая этот взгляд, сжал пальцами лавку до побелевших ногтей.

— Кхе, — прочищая горло, кашлянул дед и отвернулся. А потом, когда вытер заслезившиеся глаза, спросил сорвавшимся тонким голосом: — Ты как, надолго?

— Я же работаю, — замялся Климов, — пару дней думаю побыть, там видно будет.

— Да подожди, дед! — сказала Петровна, вынося в это время из кухни черный от сажи казанок с картошкой. — Вот пообедаем — и поговорим. Режь пока хлеб!

— Я порежу, — опередив деда, торопливо сказал Климов.