Поездка в Россию. 1925: Путевые очерки

Война мышей и лягушек в виде германских и славянских символов продолжалась целых пятьсот лет. Невероятно, но факт, что великий князь Николай Николаевич в своей военной прокламации 1914 года, написанной от имени белого царя и черносотенцев, чей символ — мертвая голова, использовал именно эту панславистскую фразеологию и с упоением разглагольствовал о нашем «патриархальном миролюбии»^[242]. Поскольку великий магистр рыцарей-драконов Ульрих фон Юнгинген в 1410 году под Танненбергом был побит до крови и оставил на поле боя несколько сотен своих рыцарей, то гордый лютеранин, славный германский император Вильгельм Второй, не в силах пережить былое поражение, воздал нам, миролюбивым славянам, с опозданием ровно на пятьсот четыре года. Лучше поздно, чем никогда!

Я имел честь наблюдать в качестве скромного статиста доблестный реванш славянам Вильгельма Второго. Волею судьбы я оказался посреди леса командорских копий и знамен с черным немецким крестом. Прислушиваясь к реву германских орудий, как Ницше под Мецем^[243], несмотря на глубокую уверенность, что война есть следствие недоразумений в нормальном течении человеческого миропорядка, я тем не менее ощутил, что мы все еще живем в шекспировское время обнаженных мечей и кровавых ран, и продолжаем разыгрывать драму, сопровождающуюся звоном доспехов и рапир.

Это было в начале августа 1916 года, ближе к вечеру, где-то на железнодорожной линии между Станиславом и Делятином, близ деревни Грабовец, расположенной над широкой, обросшей ивняком поймой Бистрицы. Были панические дни наступления Брусилова^[244], русского генерала, который, как самый настоящий дилетант и недотепа, в самый решающий момент вдруг остановился и стал окапываться, вместо того чтобы продолжить свой прорыв до Карпат. С Австрией в те дни было покончено^[245]. В австро-венгерских королевско-императорских частях распространилась уверенность, что игра окончательно проиграна, что нет смысла продолжать бороться за очевидную глупость.

Люди бросали амуницию и оружие, проклинали и возмущались и потихоньку, и вслух, и начали проявляться признаки массового протеста, как всегда бывает, если усталые и голодные войска движутся, повернувшись спиной к неприятелю. Германское верховное командование стало заполнять огромные прорехи в разваливающемся австрийском фронте немецкими формированиями с тем, чтобы поднять боевой дух, заполнить пустоты и предотвратить очевидно надвигавшуюся катастрофу.

Однажды под вечер я оказался недалеко от деревянного моста через Бистрицу. Я смотрел на австрийских пехотинцев, бесконечными колоннами тащившихся по дороге, израненных, грязных, запыленных, ободранных, абсолютно подавленных. Я прислушивался к отвратительному скрипу телег, которые при отступлении на войне скрипят в семь раз противнее, чем обычные штатские телеги.

И вот, в сумерках, когда на длинном деревянном мосту уже зажглись зеленые сигнальные огни, по доскам и бревнам моста загремели копыта конников берлинской дивизии под командованием генерала фон Гальвица^[246]. Сытые лошади с начищенными блестящими крупами; снаряжение: каски, ремни, штыки, ружья — все новенькое и сияющее. Устремленные вверх копья с трепещущими знаменами, грохот копыт по длинному дощатому мосту — все это в сравнении с помятой, унылой австрийской пехотой производило впечатление доблести и готовности дать отпор. Берлинская конная дивизия под командой фон Гальвица! В тот вечер я наблюдал при свете лагерных огней, как они получали почту, листали иллюстрированные журналы, варили кофе в красных кофеварках, украшенных какими-то синими цветочками, намазывали хлеб мармеладом и гладили свои кавалерийские штаны, — с тех пор, при упоминании о Берлине, я не мог не вспомнить конников фон Гальвица. После абсолютного разгрома, безнадежности, в обстановке поражения и распада, эти берлинские уланы явились, как звук победных вагнеровских труб. Доблестно, самоуверенно и высокомерно мазали они свой мармелад и наглаживали свои бриджи, и я пришел к паническому заключению, что Берлин может стать столицей победителей. В тот вечер, при свете лагерных огней, в галицийской деревне, передо мной воскрес забытый мир из старой книжки с картинками Менцеля, и я был не на шутку напуган Берлином и его уланами. Когда же восемь лет спустя я оказался в реальном Берлине (а это было через несколько недель после парламентских выборов), на всех углах были расклеены листовки с изображением огромной стальной каски улан генерала фон Гальвица, над которой был занесен крепко сжатый красный кулак, и с надписью: «Разбей ее!».

II