Поездка в Россию. 1925: Путевые очерки

В ночных ресторанах — лакированные китайские балюстрады, обнаженная натура, написанная темперой, изображения обезьян на ветвях цветущей черешни и голых женщин среди гроздьев мимозы, суматоха на паркете танцзалов. Упитанная нордическая дама в клетчатой шотландке танцует с псевдокитаянкой, одетой в красное сукно с белой кружевной отделкой. Взвизгивают дебелые венгерские еврейки, рычат негры; кто в фиолетовом плюше, кто в багровом и пестром; мелькают пластроны и идиотские физиономии, и все это трясется и толкается под людоедски чувственный писк флейты, удары негритянских инструментов и звуки саксофона, мяукающего под мышкой у чахоточного парня с желто-зеленым лицом.

Здесь же центр города выглядит мрачным и пустым, и через Шпрее с колокольни Альбертинума доносится мелодичный звон старинных барочных часов. Окна дворца кажутся слепыми. Все пасмурное, покрытое копотью. Лавровые венки у ног императора, Освободителя и Объединителя, снежинки с шуршанием падают на высохшие листья и муаровые трехцветные ленты. Застыли в неподвижности бронзовые львы. Где-то невдалеке плещется траурный флаг. Умер президент республики Германии, социал-демократ Эберт^[285]. А я еду далеко, за Неман, за Вислу, к стенам царского Кремля, туда, где снесены памятники императорам, а в Андреевском зале мексиканцы и китайцы дискутируют о поденной оплате и о восьмичасовом рабочем дне.

Вот оно, патетическое воплощение мечты тех времен, когда я, в свои двадцать два года, был готов умереть на баррикаде у памятника Качичу^[286] под героическим руководством революционного вождя, товарища Юрицы Деметровича.

ПО ПЕЧАЛЬНОЙ ЛИТВЕ

По мере продвижения от Берлина к Эйдкунену, что на литовской границе, с каждым километром все больше чувствуется Азия. Железнодорожный вокзал в кантовском Кёнигсберге при желтоватом свете раннего утра кажется сквозь копоть точно таким же несимпатичным, как вокзал в нашем городе Сисак. Из Европы с ее борделями возвращаешься назад, в паннонскую зону, как будто едешь по Балканам с юга на север. После чисто выметенных станций под крышами, с фарфоровыми табличками, музыкальными автоматами и автоматами, продающими шоколад, с огнетушителями, — открытые перроны, покрытые сажей котельные, снежная метель, бьющая по вагонному окну, скатерти со следами пролитого кофе и доллар в качестве международной валюты. На станциях белые польские орлы на красном фоне, звон кавалерийских шпор, мундиры, вооруженные люди, таможенники, границы, международное политическое положение — о нем напоминают какие-то бревенчатые времянки, сторожевые будки и типично солдафонская обстановка, словно проезжаешь по военному лагерю. Солдатские котлы, пломбированные вагоны, вооруженная пехота, — человек, едущий с Балкан в Москву, перепрыгивает границы, как лошадь, преодолевающая препятствия на скачках. Балканское препятствие, потом австрийское христианско-социалистическое, барьер Масарика, забор Эберта — Носке — Стиннеса, польский с двуглавым белым орлом и уланскими флажками, восточно-прусский барьер Гинденбурга, и, наконец, заборы литовский и латвийский. Лига Наций отгородила Балканы от России восемью рядами колючей проволоки, и кто не верит в блокаду, пусть проедется до Москвы, этого жуткого центра большевистской заразы, огороженного восемью европейскими карантинами. Такой путешественник сможет лично удостовериться, что чемоданы открывают восемь раз, и при этом изымают все сомнительное — людей, мысли, книги, газеты, все, вплоть до туалетной бумаги.

Чем дальше на Восток, тем более из зоны спальных вагонов углубляешься в зону оголтелого национализма и невыспавшихся людей, которые зевают от усталости и чувства беспомощности перед ударами судьбы. У них зеленоватый цвет лица, они примитивны, потому что лишены таких элементарных удобств, как розы, папиросы с золотым мундштуком, утренний кофе, отравленный желтой печатью, футболом и политикой; здесь люди живут на черной пахотной почве вместе с коровами, как скотоводческие племена, как в Чулинце, как в Азии. Раньше вам чаще всего встречался тип, который ровно в одиннадцать часов проглатывает свой «брётхен», курит папиросы «Батшари» или «Масари», голосует за «Немецкую национальную партию» (DNP) или «Социал-демократическую партию Германии» (SDP), путешествует с чемоданом из вулканизированной древесины, не переставая твердит о мощи своего народа (как граммофон, в точном соответствии с передовой статьей своей ежедневной партийной газеты) и вообще ведет жизнь упорядоченную и четко регламентированную. Однако по мере продвижения к Востоку вам то и дело попадаются люди в неустроенном первобытном состоянии, которые не движутся по проложенным рельсам, но продолжают гнить и страдать неорганизованно, испуская при этом вздохи тщетные, не урбанизированные, азиатские.